Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии
Шрифт:
У первого стола топтался благородный дон Кэу. Он спесиво вдувал мокрые от пота усы. Но пот все равно стекал сверху из-под шляпы и завитых волос.
Румата пошел вглубь ко второму чиновнику.
— Кэу, Кэу, — бормотал второй чиновник, ведя огромным грязным ногтем по списку на пергаменте.
— Снимите шляпу, — произнес сзади бесцветный голос.
Румата бешено обернулся, посчитав, что речь идет о его обруче, но речь шла о железной в узорах шляпе Кэу с парадными перьями.
— Род Кэу имеет привилегии носить шляпу
— Никто не имеет привилегий перед орденом, — тем же бесцветным голосом произнесла спина чиновника.
Кэу крякнул и шляпу снял. Румата положил огромную свою ладонь в боевой рукавице на все эти палочки, перья и пергаменты.
— Дон Румата Эсторский, — Румата сплюнул в баночку для краски, — вы такой жирный, отец, а мне как раз надо бы смазать двери…
— Кэу, Кэу… — продолжал бормотать чиновник, — Королевская, 12… — вдруг крикнул он, — за поношение имени… — он поднял вверх палец, — три дюжины розг по обнаженным частям с целованием ботинка, представленного его преосвященством… Лишнее оставьте здесь на скамье… Здесь не украдут, и по коридору… Там найдете. Следующий…
Дон Кэу опять крякнул и пошел. Видимо, он многого насмотрелся за сегодняшнее утро.
— Дон Румата Эсторский, — вдруг заорал над ухом чиновник, теперь он стоял, — улица Котельщиков, 8… За заслуги перед орденом удостоен золотым браслетом и соизволением выбрать в личное имущество лекаря…
За спиной чиновника была дверь с засовом, и он пошел ее открывать. Румата засунул руки в ящик, где лежали железные браслеты, похожие на тот, что дал Рэба, прихватил, сколько мог, рассовывая по карманам, и пошел в дверь.
За дверью была темнота, и в темноте какой-то голос негромко сказал:
— Фика, рыжий, мясник, — и засмеялся.
— Кто? — рявкнул Румата.
Но ответа не было.
Румата толкнул следующую дверь и попал в длинный коридор. В коридоре было много тяжелого ржавого инструментария, крепленного к дверям и стенам камер, но давно уже никчемного. По коридору бежал мальчик верхом на палочке, как на лошади, он засмеялся и исчез за поворотом.
И только тогда на Румату обрушились звуки. Кто-то плакал, кто-то просил, кто-то взвизгивал с одинаковыми промежутками. Пахло испражнениями и горелым мясом. Румата свернул за угол. Там еще коридор, в нем три монаха лупили палками палача, полуголого человека в фартуке.
— А ну, отцы, — Румата побрякал золотым браслетом, — тащите-ка сюда смотрителя. Где у вас старший?
— Зачем тебе старший? — неприязненно спросил высокий рябой монах.
Все помолчали.
— Превосходно, — сказал Румата и наступил тяжелым своим сапогом на шею и голову палача, который пытался отползти.
Палач засипел.
— Ага, — сказал тот же самый в оспинах, — я им буду.
Румата еще придавил палача.
— Тащи-ка мне лекаря Будаха,
Чуть глубже в коридоре стоял железный бак с кружкой для воды на цепи. Полуголые грудастые недоросли в кожаных передниках на голое тело — ученики Патриотической школы — таращились на Румату осторожными паучьими глазками. Чем-то они были, один в один, бледные лесные поганки.
— Будах, Будах… — старший монах сунул руку под рясу и громко поскребся. — Это который же Будах? Королевский отравитель… Так он уж на костре, наверное…
— Вздор, вздор, — сказал Румата, выпучил глаза и уставился в глаза смотрителю.
Один из монахов повернулся и, брякая ключами, побежал. Румата пульнул ему в затылок железный браслет, попал и захохотал.
— Ты, дон, постой здесь в сторонке, — сказал смотритель, — и не хулигань…
Он наклонился и стянул ногу Руматы с шеи палача.
— Когда жира много, накалять зубец не след, все равно остынет, — прорвался голос от бака.
— Вот он Будах-то… — радостно закричал монах издалека, из открытой двери камеры, — и ничего, не паленый… Кто сказал? Живой Будах-то… Чудненький… Еще и тебя, дон, отравит…
Монахи заржали, но Румата их не слышал. В диких звуках этого коридора слух давно уже выделял что-то, но что именно, Румата стал понимать только сейчас.
— Цыц, — рявкнул он на монахов и в тишине пошел на этот звук, ударил сапогом в дверь камеры и шагнул в полутьму навстречу не то реву, не то крику.
В камере чадили какие-то жаровни, болтались крюки, пружины, вертела, назначение которых Румата не знал. За кривым столиком сидел, заткнув длинными тряпочками уши, сутулый чиновник. Лоснящийся от пота палач, почти голый, в драном и пятнистом, будто салом пропитанном фартуке и в обрызганных пересохших сапогах тащил железный прохудившийся бочонок, в котором горели дрова, и через все это Румата увидел огромного Пампу, привязанного к ржавым кольцам за руки и за ноги вниз головой. Длинные белокурые волосы его были сожжены, борода тоже, из носа тянулась длинная загустевшая кровавая сопля, аж до подставленного внизу противня. Барон был абсолютно гол. Он первым увидел Румату и улыбнулся одновременно радостно и жалко. И тут же стал кашлять, выплевывая в противень кровавые сгустки.
Румата аккуратно закрыл за собой дверь, подошел сзади к палачу, аккуратно вынул один помпон, сунул ему в рот и хрястнул его висящим с потолка железным кольцом по затылку. Палач охнул, охватил голову и сел в таз. Румата развернулся, перерубил стол, за которым сидел чиновник. Тот тоже свалился, на четвереньках убежал в угол и лег там. Под громкую икоту палача Румата подтащил его к стене, пнул сапогом, встал на его спину, чтобы дотянуться, перерубил веревки на голых ногах барона. Тот обрушился на противень ногами и задом, сбил жаровню; горящие углы и поленья разлетелись по камере.