Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии
Шрифт:
— Пива, — говорил Пампа, пока Румата перерубал веревки ему на руках, — пива, пива…
Он вскочил и запрыгал между горящими углями и поленьями, что-то разыскивая на полу.
«Не выдержал, безумен, — мелькнуло в голове Руматы, — ах!»
— А вот оно, — крикнул барон, достал из какого-то тряпья бочонок, кулаком выбил дно и, запрокинув над головой, стал пить. Струя с клокотанием вливалась ему прямо в глотку.
— Глаз выбили, — сказал палач, показывая Румате что-то на черной ладони.
Пампа глотнул еще раз и, привалившись к стенке, сказал:
— Наконец-то я нашел вас, благородный дон.
— А я-то,
— Именно я, — заревел барон, — когда я узнал, что вы арестованы, я перебил уйму Серых. Потом я бил каких-то черных, потом я побежал к этой тюрьме.
Говоря все это, барон прыжками передвигался между горящими поленьями и углями жаровни, укутывая чресла какими-то тряпками, выбрасывая палача из его фартука, все больше и больше превращаясь в знакомую Румате по истории скульптуру первобытного человека.
— Ну вот, — сказал барон, вытирая обгоревшую бороду ладонью и прихватывая с собой огромную ржавую костоломку, — теперь я готов следовать за вами. Было бы неудобно явиться к баронессе голым.
Коридор был пуст и опять ахал криками, стонами и плачем. Опять пробежал мальчик, захохотал, увидев барона, и с этим хохотом скрылся за углом. Там же, за углом, напротив двери, в которую вошел Румата, стоял высокий старик в чистой монашеской одежде, но с веревкой на шее, — другим концом этой веревки старик играл с толстым щенком, — чем-то он был похож на некормленую лошадь, лысый череп был в коросте. Старик ничего не сказал, и сам передал конец веревки Румате.
— А… Книгочей с собачьим именем, — засипел сзади Пампа.
Будах криво, по-птичьи поднял некрасивую свою голову, втянул носом воздух, вроде бы давая понять, что от барона воняет. И первым шагнул в темноту за дверь. И опять в темноте Румата услышал, или ему показалось, что услышал, про Фику рыжего и смех. В темноте Румата три раза стукнул ножнами о дверь.
Засов отворил толстый монах, он был один, второго не было, очередь качнулась и застыла. Румата схватил толстого монаха за воротник, опрокинул стол, дотащил до скамьи, где раздевались перед поркой доны, выхватил из сложенных одежд и оружия увесистый меч Кэу. Сам Кэу показался в конце длинного коридора, он как раз возвращался с порки, ковыляя на расставленных ногах. Он плакал глубоко и горько, как ребенок, придерживая сползающие штаны. Румата бросил меч Пампе. В фантастическом своем одеянии, с обгорелым лицом Пампа вызывал ужас. Румата проволок толстого монаха, открыл входную дверь, пнул сапогом туда в солнце и не ошибся. На монаха сверху сразу же рухнула ловчая сеть на быка. Со свинцовыми грузилами.
Разведя руками, чего, мол, только не бывает, Румата с Пампой и Будахом на веревке опять пересек канцелярию, спустился к низкой сырой двери, наступив на ведро, и обернулся. В эту дверь недавно вбегал монашек с ягодками.
Они оказались в узком садике, отгороженном от прочего мира высоким забором из кольев. Здесь в открытой будке ели и передыхали монахи, бил фонтанчик, цвели яркие цветы. В самой будке молодой монашек брил голову уже знакомому Румате чиновнику в мундирчике. Тому кто разбирался еще с поротым Кэу. Оба, открыв рот, уставились на Пампу. Секунда, и толстый бы заорал. Румата пустил стрелу из большого арбалета. Болт ударил дощатую дверь, пригвоздив ее к бревну будки.
Одновременно Румата засвистел. И свистел с переливом и пронзительно, пока
Теперь они быстро пошли к телеге, у которой вился юродивый. Вместо отсохшей ноги у него было прилажено колесо.
— Еще раз нюхнешь, откручу голову, — заревел сзади Пампа, и Румата подтянул веревку Будаха на другое плечо.
— Ну нюхает и нюхает, ируканец… Злые они… — закипал сзади Пампа.
Частокол внезапно кончился, открылся двор, огромные ворота. И куча бессмысленно толпящихся и галдящих там монахов.
Румата кинул Пампе вожжи.
— Заплатите ему, дорогой друг, я нынче не при деньгах… — Пампа величаво развел руки над чудовищным своим нарядом.
— Да заплачу. Барон, но они закроют ворота…
— Один закроет, другой откроет, — захохотал Пампа, вдруг обнял Румату, как тому показалось, чтобы не расплакаться. Двумя ударами голой ноги сбил оглобли, вскочил на лошадь и, привычно раскручивая меч над головой, поскакал к воротам.
— Проткнут, проткнут, — кричал юродивый. И вдруг остановился и сел. Только через секунду Румата увидел, что он проткнут длиннющей стрелой.
Монахи у ворот вдруг остановились, казалось. Они сейчас расступятся и дадут дорогу, раздался ставший уже привычным короткий свисток, монахи, подтянув рясы, бросились врассыпную, как на учениях, а в образовавшейся светлой дыре между створками тяжелых ворот возникли совсем другие монахи, выставившие вперед ноги в кожаных сапогах — на носках сапог установлены огромные высоченные луки, таких Румата здесь не видел, — и два тяжелых арбалетчика по краям этого строя. Короткая команда. И Пампа, утыканный длиннющими стрелами, как дикобраз, еще продолжал скакать, даже обернулся со стрелой в шее. И тотчас же сверху, с башни, густо прогудели прямо над головой Руматы еще длинные стрелы. Пампа тяжело повалился. Потом упала лошадь. Последняя стрела воткнулась рядом с черной босой и еще трепещущей ногой.
Вечерело, ложился сырой туман. По улице деловито пробежала большая собака со стрелой в боку. Грязь отсырела, взбухла и не отваливалась уже с сапог. Одежда намокла и тянула плечи вниз, болели ребра, побитые ночью, саднило лицо и губы. И при этом очень хотелось пить. Румате казалось, — наверное, так оно и было, — что за всю жизнь он так не уставал. Правда, и бит он не был никогда.
Будах был бос, и Румата по-прежнему вел его на веревке, не особенно, впрочем, утруждаясь, зачем нужна эта веревка. В широкой подворотне, под толстой башней, Будах остановился, подтянул наверх балахон и стал, кряхтя, мочиться. Смотреть было неприятно, следовало отвернуться, но Румата смотрел и думал о несочетаниях сильной головы и жалкого, напрягающего живот тела, с трудом освобождающегося от своих собственных отбросов.
— Если бы вы были богом, — начал Румата, трогая свои, как ему казалось, отвисшие губы…
— У меня бы не было проблем с мочой, — просипел Будах, тут же испугался, глянул на Румату, — впрочем, это ересь…
— Ладно. Если бы вы могли посоветовать богу, что следовало бы сделать. Допустим, бог сам вас спросил… — это-то не ересь…
— Я бы посоветовал… — Будах попытался выдавить из себя мочу, — нельзя нервничать, нельзя нервничать, — пробормотал он и, вдруг поняв, что разговор с Руматой ему как раз и нужен, чтобы отвлечься, торопливо добавил: — Создатель, дай людям все то, что их сейчас разделяет…