Что такое буддизм? Как жить по принципам Будды

В

этой книге рассказывается история тридцатисемилетнего путешествия по буддийской традиции. Начинается она с моей встречи в Индии с Далай-ламой и учениями тибетского буддизма, когда мне было девятнадцать. А заканчивается размышлениями светского, внеконфессионального буддиста-мирянина пятидесяти шести лет, живущего в деревне во Франции. Это история религиозного обращения, поскольку я не получил буддийского воспитания в семье. История рассказывает о моем восхищении буддизмом, но также и о моих усилиях прийти в согласие с теми доктринами – например, о перевоплощении, – которые казались мне неубедительными, а также с авторитарными религиозными институтами, не принимающими критики и инноваций. Моя личная борьба может отражать более широкий культурный конфликт, возникающий между мировоззрением традиционной восточной религии и современными секулярными идеями.

Моя первая встреча с традиционными формами буддизма заставила меня задуматься: что же за человек был Сиддхаттха Готама, Будда? В каком мире он жил? Что было нового и оригинального в его учении? Я стал осознавать, что почти все составляющее веру добросовестного «буддиста», почти все доктрины и ритуалы развились спустя столетия после смерти основателя этой религии, да и уже в совсем других условиях. За свою долгую историю буддизм не раз проявлял удивительную способность адаптироваться к меняющимся условиям и воссоздавать себя в формах, отвечающих нуждам своих новых последователей. Но, благодаря этой самой способности буддизма представлять себя в разном облачении, разглядеть истоки традиции и фигуру ее основателя становилось все труднее. Сегодня во многих школах буддизма слова Сиддхаттхи Готамы изучаются редко, зато его самого восхваляют как бога.

Мой поиск истоков буддизма привел меня к изучению палийского канона: корпуса текстов на древнем языке пали, в которых содержатся слова, приписываемые Сиддхаттхе Готаме. Хотя изречения и диалоги Будды записаны не дословно, эти тексты отражают самые древние элементы учения основателя буддизма и позволяют составить представление о социально-политических реалиях его времени. Этот же поиск привел меня назад в Индию, где я посетил те места, что упоминаются в Каноне, где Будда жил и учил почти двадцать пять веков назад. Мои путешествия и изучение текстов с бесценным Словарем лычных имен Г. П. Малаласекеры под рукой позволили мне реконструировать рассказ о жизни Будды, наполненной взаимоотношениями с меценатами, семьей и учениками и определявшейся политическими и социальными коллизиями того времени.

Многие из героев моей книги либо являются, либо были раньше буддийскими монахами. Однако понятие «монах» (или «монахиня») в буддизме не тождественно тому же слову в христианском контексте. На пали «монах», или bhikkhu  (ж.р. bhikkhuni, «монахиня») означает «нищий». Бхиккху – это человек, который выпал из обычной общественной жизни, чтобы посвятить себя практике учения Будды. Получая посвящение, буддийские монахи приносят более двухсот обетов (многие из которых касаются мельчайших аспектов поведения). Они посвящают себя жизни в целомудрии и бедности, но еще более приветствуется – по крайней мере, традиционно, – вести скитальческую жизнь и собирать милостыню. Кроме ведения простой, уединенной и созерцательной жизни монахи обучают, когда к ним обращаются за этим, дают советы и проявляют пастырскую заботу обо всех нуждающихся. В буддизме нет различия между монахом и священником.

Я был буддийским монахом (сначала послушником, затем бхиккху) в течение десяти лет; после сложения с себя сана я веду жизнь женатого мирянина. Поскольку я не принадлежу ни к какой буддийской организации или традиции, у меня нет «дома» в буддийском мире. Я стал свободным странствующим учителем, путешествующим по всему свету, куда бы меня ни пригласили поделиться тем, чему я сам научился.

Исповедь буддийского атеиста написана с точки зрения преданного мирянина, который стремится воплощать в жизнь буддийские идеалы в атеистическом и секулярном окружении современности. Меня совершенно не интересует задача сохранения догматов и институтов традиционных азиатских форм буддизма, как если бы они обладали самостоятельной ценностью, независимо от тех условий, в которых они возникли. Для меня буддизм походит на живой организм. Если он стремится процветать не только в замкнутых на себе гетто верующих, он должен решать проблемы понимания, взаимодействия и приспособления к обстановке, которая значительно отличается от той, в которой он зародился и развивался.

Так как эта книга предназначена для рядового читателя, я опустил все диакритические знаки при передаче палийских терминов. Они, однако, используются в Примечаниях, Приложениях и Глоссарии.

Стивен Бэчелор

Аквитания, сентябрь 2009

10 МАРТА 1973. Я помню дату, потому что тогда отмечалась четырнадцатая годовщина тибетского восстания в Лхасе в 1959, итогом которого стал побег Далай-ламы в изгнание, из которого он должен все же возвратиться. Я изучал буддизм в Дхарамсале, тибетской столице в эмиграции, бывшей британской горной станции в Гималаях. Небо тем утром было темным, унылым и тревожным. Ранее облака разразились градинами размером с мячик для гольфа. Они теперь лежали белыми кучами вдоль обочины дороги, которая вела из деревни Маклеод Гандж вниз в Библиотеку тибетских трудов и архивов, где должна была отмечаться годовщина.

Белый брезентовый тент, трепеща и хлопая под ветром, был натянут перед входом в Библиотеку. Под ним сидела группа старших монахов в бордовых одеяниях, аристократы в длинных серых чубах и начальник индийской полиции с базара Котвали. Я присоединился к собравшимся на большой террасе внизу и ждал начала церемонии. Далай-лама, проворный, наголо бритый мужчина тридцати восьми лет, поднялся на импровизированную сцену. Аудитория в едином порыве простерлась на грязной земле. Он произнес речь, которая была едва слышна из-за ветра. Говорил он на тибетском языке, который я тогда еще не понимал, и с такой скоростью, которой я никогда не освою. То и дело с низкого неба начинал накрапывать дождь.

Я отвлекся от мыслей о тяжелом положении Тибета из-за пронзительного трубного звука. На уступе крутого склона холма возле Библиотеки, рядом с горящим огнем, стоял, подбоченясь, лама в очках; он трубил в бедренную кость и звонил в колокольчик. Его взъерошенные волосы были связаны в пучок. Белая с красным ряса была небрежно переброшена через его левое плечо. Когда он не дул в свой рог, он бормотал какие-то слова, что почему-то воспринималось мною как проклятия ворчливым облакам. При этом он вытягивал свою правую руку, сложенную в угрожающую мудру – ритуальный жест, призванный отразить опасность. Время от времени он опускал на землю берцовую кость и рассеивал горсть горчичных зерен – против зловещих туманов.

Затем начался жуткий грохот. Дождь ударил по ржавым железным крышам жилых зданий на дальней стороне Библиотеки, заглушая слова Далай-ламы. Этот шум продолжался в течение нескольких минут. Лама на склоне холма топал ногами, дул в бедренную кость и звонил в свой колокольчик с еще большим усердием. Дождь, обрушившийся на сановников и зрителей, вдруг прекратились.

Когда Далай-лама удалился и зрители разошлись, я присоединялся к небольшой группе моих товарищей инчи. С благоговейным трепетом мы обсуждали, как лама на холме – его звали Еше Дордже – помешал ливню промочить нас до нитки. Я слышал сам себя: «Вы же слышали, как капли продолжали стучать вокруг нас: там, возле Библиотеки, и на тех административных зданиях позади тоже». Другие одобрительно кивали и благоговейно улыбались.

Но, когда я это произносил, я знал, что говорю неправду. Я не слышал дождя на крышах позади себя. Ни капли. Все же, чтобы поверить, что лама остановил дождь с помощью ритуалов и заклинаний, я должен был предположить, что он создал подобие магического зонта, чтобы закрыть зрителей от потоков воды. Иначе то, что произошло, не было бы таким уж удивительным событием. Кто из нас не видел, как дождь падал недалеко от того места, где мы стояли на сухой почве? Возможно, это был всего лишь короткий горный дождик на близлежащем склоне. Но никто из нас не рискнул бы открыто допустить такую возможность. Это означало бы ступить на скользкую дорожку сомнений в мастерстве ламы и, косвенно, во всей тщательно продуманной системе взглядов тибетского буддизма.

В течение нескольких лет я продолжал поддерживать эту ложь. Это было моим любимым (и единственным) примером моего личного опыта сверхъествественных возможностей тибетских лам. Но, как ни странно, всякий раз, когда я произносил ее, она не походила на ложь. Я принял обеты буддийского мирянина, и вскорости должна была подойти очередь монашеских. Я взял на себя моральный запрет на любую серьезную ложь. Во всех других случаях я тщательно, почти невротически, избегал малейшей лжи. Но на эту ложь этот запрет никак не распространялся. Время от времени я пытался убедить себя, что, возможно, это была правда: дождь падал позади меня, но я этого просто не заметил. К тому же мои товарищи – хотя и не без моего влияния – подтверждали мои слова. Но такая логическая гимнастика не могла убеждать меня слишком долго.

Я подозреваю, что моя ложь не казалась мне таковой, потому что она служила подтверждением того, что, как я верил, было большей истиной. Мои слова были искренним и непосредственным выражением наших общих истовых верований. Странным образом я не чувствовал, что это «я» произносил их. Казалось, как если бы что-то намного большее, чем все мы, заставляло их выходить из моего рта. Кроме того, эта истина, ради которой я лгал, была передана нам людьми безупречного морального и интеллектуального облика. Эти добрые, ученые, пробужденные монахи не могли обманывать нас. Они неоднократно говорили, чтобы мы принимали то, чему они нас учили, только после такой тщательной проверки, с какой ювелир изучает кусок золота. Так как сами они, должно быть, подвергали свое учение такому строгому исследованию в течение многих лет обучения и медитации, они, конечно же, говорили не из слепой веры, но на основе собственных знаний и опыта. Следовательно: Еше Дордже остановил дождь с помощью рога из бедренной кости, колокольчика, горчичных зерен и заклинаний.

Следующим утром кто-то в Библиотеке попросил учителя геше Даргье рассказать что-нибудь о практиках, позволяющих управлять погодой. Гешела (как мы назвали его) принадлежал ученой школе Гелуг, в которой обучался Далай-лама. Мало того, что он обладал энциклопедическими познаниями в догматике своей школы, он излучал радость и благонастроенность. Вопрос, казалось, встревожил его. Он нахмурился, затем сказал неодобрительным голосом: «Это нехорошо. Никакого сострадания. Это вредит дэвам». Эти дэвы относятся к классу малых божеств, которые управляют погодой. Устранение их с помощью молитв, мудр и горчичных зерен было проявлениями насилия. Как сторонник всеобщего сострадания гешела не мог поддержать это. Меня удивила его готовность критиковать Еше Дордже, ламу, принадлежащего к школе Ньингма (Древней) тибетского буддизма. И почему, задавался я вопросом, Далай-лама – живое воплощение сострадания – будет поощрять отправление ритуала, который вредит дэвам ?