Что такое буддизм? Как жить по принципам Будды
Шрифт:
Казалось, прошла вечность, когда вновь показалась голова нашего спасителя. Он спустился вниз и помог каждому из нас, шаг за шагом, на трясущихся ногах дойти до вершины. Все еще борясь со страхом, мы от всего сердца благодарили его. Он улыбнулся, помахал рукой и зашагал прочь впереди нас. Вскоре после этого, когда мы медленно двигались назад в Читрал, Зазула отметил: «Это похоже на слова Будды – жизнь есть страдание». Несмотря на все произошедшее с нами до этого, я был сбит с толку. Мои ограниченные познания в буддизме мешали этим словам произвести на меня должное впечатление. Я счел его замечание загадочным и шокирующим, истинным, но неприемлемым. Тогда мне впервые стало любопытно, что же этот человек, Будда, имел в виду.
Я прибыл в Индию в конце августа. Из пограничного города Амритсара я отправился прямиком в горы, в Дхарамсалу, где, как я слышал, жил в эмиграции Далай-лама с общиной тибетцев. Был муссонный сезон. Облака поднимались с равнин, окутывая туманом деревья и тропы. Когда я вошел в тихую, сонную деревушку Маклеод Гандж, передо мной начал вырисовываться белый купол ступы, от которой доносились редкие удары колокола.
Несколько дней спустя я присутствовал на еженедельной встрече с Далай-ламой. Я и еще около пятнадцати человек выстроились перед ступенями его покрытой зеленой крышей резиденции, стоящей на пригорке ниже Маклеод Ганджа. Помимо нескольких тибетцев из других индийских поселений, одетых во все праздничное и держащих шелковые шарфы, которые они собирались поднести Его Святейшеству, здесь была группка беспокойных, неопрятных западных жителей. Молодой Далай-лама появился внезапно и спустился, чтобы поприветствовать нас, протянув руки, улыбаясь и посмеиваясь. Его взгляд переходил от одного из нас к другому. Казалось, он испытывал большое любопытство относительно каждого из нас. Приняв и возвратив шарфы тибетцам, некоторые из которых невольно прослезились, он обратился к иностранцам. «Откуда вы?» – спросил он. Мы покорно бормотали названия стран, пока очередь не дошла до длинноволосого человека с обкуренной ухмылкой, который выпалил: «Да, чтобы понять это, я и приехал сюда!» Озадаченный, Далай-лама попросил перевести, затем разразился смехом, сжимая руки хиппи в своих ладонях: «Хо! хо! Очень хорошо. Очень хорошо». Я был сражен. Я думал, он будет серьезным и хмурым священником, а не этим радостным вихрем интеллектуального спокойствия.
В моих блуждания по свету наступила временная передышка. Столкновение с болезнью и смертью обессилило меня. Я чувствовал настоятельную необходимость обдумать, в чем смысл этого краткого, хрупкого существования. 4 сентября я записался на двухмесячный вводный курс геше Даргье по буддизму в Библиотеке тибетских трудов и архивов.
Мое обращение в буддизм было довольно быстрым и естественным. Меня не нужно было убеждать философской аргументацией или религиозной полемикой. Геше Даргье излучал доброту, которая не была ни ханжеской, ни снисходительной. Он мог быть суровым в одно мгновение, чтобы уже в следующее разразиться смехом. Казалось, он безоговорочно заботится обо мне, совершенно незнакомом человеке из далекой страны, о которой он ничего не знал. Что бы я ни слышал от него, часто в искаженном переводе, представлялось мне правдоподобным. Я впервые встретил человека, который говорил открыто и свободно о том, что казалось мне наиболее важным. Слово Дхарма, объяснял он, происходит от санскритского корня ёкг-: «держать». Учение Будды похоже на сетку безопасности, которая «удерживает» человека от падения в ад и другие болезненные области существования. Я, возможно, сомневался в реальном существовании адов, но в том, что моя жизнь была своего рода свободным падением, у меня не было никаких сомнений.В моих блуждания по свету наступила временная передышка. Столкновение с болезнью и смертью обессилило меня. Я чувствовал настоятельную необходимость обдумать, в чем смысл этого краткого, хрупкого существования
В течение этого времени фотокамера и объективы пылились на дне моего рюкзака. Путешествие в Индию открыло моим глазам такие стороны мира, которые я не мог запечатлеть на пленке. С помощью геше Даргье я всматривался в невидимые области своей души, где искусство казалось бессильным. Поэтому я решил продать свою фотоаппаратуру, чтобы у меня были дополнительные средства для обучения в Дхарамсале. Я отснял последнюю катушку пленки, затем отдал камеру своему другу Рэю Джэймсу, чтобы он продал ее на черном рынке в Дели. Прежде чем он нашел покупателя, ее украли из его номера в дешевом отеле в Пахар Ганже.
С помощью геше Даргъе я всматривался в невидимые области своей души, где искусство казалось бессильным
Мое обращение в буддизм было довольно быстрым и естественным. Меня не нужно было убеждать философской аргументацией или религиозной полемикой. Геше Даргъе излучал доброту, которая не была ни ханжеской, ни снисходительной. Я впервые встретил человека, который говорил открыто и свободно о том, что казалось мне наиболее важным
Не только геше Даргье произвел на меня впечатление. Меня тронули вера и мужество обычных тибетцев, которые жили в лачугах, сделанных из бракованных деревянных реек и сплющенных банок из-под масла. Многие из них зарабатывали на жизнь дорожными работами или продажами свитеров, пожертвованных западными благотворительными организациями для Индии. Они прошли вслед за Далай-ламой через Гималаи в Индию, взяв с собой немногим больше той одежды, что была на них; многие были больны и измождены, все с трудом переносили жару и влажность долин. Теперь они жили в бедности в одной из самых бедных стран мира. Но, несмотря на все это, от них исходили необыкновенная теплота, ясность и радость жизни.
Большая часть того, что трогало мою душу в те дни, сегодня представляется мне романтической тоской молодого неприкаянного идеалиста без определенных жизненных целей. Я наделял этих странных, экзотических людей, которых я знал совсем немного, всеми добродетелями, в которых моя собственная культура, как мне казалось, испытывала недостаток. Будучи воспитанным матерью-одиночкой, я подозреваю, что мной также двигало желание обрести отсутствующего отца. Так или иначе, в центре моих запутанных поисков лежала спокойная уверенность, что я столкнулся с чем-то подлинным и настоящим, в чем я не мог сомневаться, но чему я не мог дать адекватного названия. Впервые в жизни мне встретился путь: определенная траектория, которая ведет от замешательства и боли к чему-то, что называется «пробуждение». Хотя я весьма смутно представлял себе, что такое «пробуждение», я встал на путь, ведущий к нему.
Так или иначе, в центре моих запутанных поисков лежала спокойная уверенность, что я столкнулся с чем-то подлинным и настоящим.
Впервые в жизни мне встретился путь: определенная траектория, которая ведет от замешательства и боли к чему-то, что называется «пробуждение»
3. Ученик
Я СНЯЛ вышедший из употребления хлев с шиферной крышей и крошащимися стенами на террасе ниже Глен-Мора, большого, но заброшенного дома коллониальной эпохи в лесу близ Маклеод Ганда. Я срезал свои длинные набитые вшами волосы, сократил количество выкуриваемого гашиша, накупил четок и начал расшифровывать тибетский алфавит. Я соорудил алтарь из старой коробки из-под фруктов, на которую я поставил дешевую статую Будды, а вдоль нее пристроил покоробившиеся черно-белые фотографии Далай-ламы, его старшего и младшего наставников и геше Даргье. Каждое утро я наполнял водой семь медных чашечек и вместе с масляной лампадой и ароматической палочкой подносил их буддам и бодхисаттвам десяти сторон света. Почти в одну ночь я стал благочестивым и серьезным семинаристом. Читая мантры, с книгами и деревянной доской для письма в сумке на плече я спускался вниз по крутой, каменистой дороге к Библиотеке и все утро сидел со скрещенными ногами перед геше Даргье, старательно записывая все, что он говорил. Каждый день проживания в деревне я давал уроки английского в обмен на занятия по тибетскому языку. Потом возвращался в свой хлев, чтобы разбирать сделанные утром записи при тусклом свете керосиновой лампы, заучивать словарь и экспериментировать с медитацией.
Почти в одну ночь я стал благочестивым и серьезным учеником
Я узнал, что человеческое рождение – величайшая редкость. По словам гешела, возможность переродиться человеком столь же редка, как если бы слепая черепаха, которая всплывает раз в сто лет, попала головой в золотое ярмо, плавающее по поверхности океана. Из всех возможных форм, в которых можно родиться заново, человеческое рождение самое ценное, потому что только оно обеспечивает досуг и необходимые условия для практики Дхармы, которая указывает путь, ведущий к прекращению страданий. Но человеческая жизнь весьма коротка и может оборваться в любой момент. Поэтому чрезвычайно важно сконцентрировать всю свою энергию и способности на задаче достижения пробуждения, и не только ради нас самих, но и ради всех живых существ, которые страдают так же, как и мы.
Человеческое рождение самое ценное, потому что только оно обеспечивает досуг и необходимые условия для практики Дхармы, которая указывает путь, ведущий к прекращению страданий
Страстная убежденность, с которой геше Даргье излагал это учение, вселяла в меня стремление реализовать эту задачу. Дхарма открывала новые и невиданные перспективы. Мое существование было намного больше моей краткой, трагической жизни на земле. Сознание, благодаря которому я жив, путешествовало по бесконечной череде рождений и смертей с безначальных времен. Я был богом, титаном, животным, человеком, женщиной, птицей, насекомым, призраком, жителем ада. Теперь я встретился, возможно в первый раз, с учителем, который мог показать мне выход из этого циклического существования, которое, несмотря на все вершины и падения, в конце концов, ведет в никуда. Каждый должен поэтому не только оставить все преходящие радости этой жизни, но не стремиться даже к наградам на небесах, которые можно получить за добродетельную жизнь.
Таким образом, каждое существо стремится к Нирване, конечному «угасанию» неведения и жажды, которые вызывают деяния, двигающие его по бесконечному циклу рождений и смертей.
Ежедневно размышляя об этих идеях, рассматривая их под разными углами, я был готов со всей серьезностью спросить, для чего мы живем, что имеет наибольшее значение для меня и всех вокруг, что это за высшие ценности, ради которых можно даже умереть. В то же самое время я начал осознавать, насколько все эфемерно. Я ощущал присутствие смерти в своих костях. Я понимал, как это важно – знать, что каждый день на земле может быть последним. Но вместо того, чтобы становиться мрачным и больным от таких мыслей, я все интенсивнее ощущал себя живым. Эти размышления вызывали у меня своего рода восторг, с которым я вырывался из унылой повседневности и встречался с чудом каждый миг возникающей и исчезающей жизни. Я усваивал учение с такой жадностью, как человек, измученный жаждой, пьет пресную воду. Никогда прежде никто не просил меня размышлять об этих экзистенциальных и моральных проблемах. Теперь я столкнулся с традицией, которая не только придавала им большое значение, но и предлагала систематический метод сосредоточения на них таким образом, что они проникали в центр моего самосознания.