Что такое счастье. Избранное

Асадов Эдуард Аркадьевич

Зимняя сказка

Метелица, как медведица, Весь вечер буянит зло, То воет внизу под лестницей, То лапой скребет стекло. Дома под ветром сутулятся, Плывут в молоке огоньки, Стоят постовые на улицах, Как белые снеговики. Сугробы выгнули спины, Пушистые, как из ваты, И жмутся к домам машины, Как зябнущие щенята… Кружится ветер белый, Посвистывает на бегу… Мне нужно заняться делом, А я никак не могу. Приемник бурчит бессвязно, В доме прохладней к ночи, Чайник мурлычет важно, А закипать не хочет. Все в мире сейчас загадочно, Все будто летит куда-то, Метельно, красиво, сказочно… А сказкам я верю свято.

Трудная роль

В плетеной корзине живые цветы. Метель за морозным окном. Я нынче в гостях у актерской четы Сижу за накрытым столом. Хозяин радушен: он поднял бокал И весело смотрит на нас. Он горд, ведь сегодня он в тысячный раз В любимом спектакле сыграл. Ему шестьдесят. Он слегка грузноват, И сердце шалит иногда, Но, черт побери, шестьдесят не закат! И что для артиста года? Нет, сердце ему не плохое дано: Когда он на сцену вступает, Лишь вспыхнет от счастья иль гнева оно — Пять сотен сердец замирает! А радость не радость: она не полна, Коль дома лишь гости вокруг, Но рядом сидит молодая жена — Его ученица и друг. О, как же все жесты ее нежны. Ее красота как приказ! Он отдал бы все за улыбку жены, За серые омуты глаз. Все отдал бы, кладом кичась своим, — Прекрасное кто же не любит! Хоть возрастом, может, как дым, седым, Брюзжаньем и чадом, всегда

хмельным, Он вечно в ней что-то губит… Сегодня хозяин в ударе: он встал, Дождался, чтоб стих говорок, И, жестом свободным пригубив бокал, Стал звучно читать монолог. Минута… И вот он — разгневанный мавр! Платок в его черной ладони. Гремит его голос то гулом литавр, То в тяжких рыданиях тонет… В неистовом взгляде страдальца — гроза! Такого и камни не вынесут стона! Я вижу, как, вниз опуская глаза, Бледнеет красивая Дездемона. Но, слыша супруга ревнивые речи, Зачем без вины побледнела жена? Зачем? Ведь в трагедии не было встречи! Зачем? Это знаем лишь я да она. Я тоже участник! Я, кажется, нужен, Хоть роли мне старый Шекспир не отвел. Я был приглашен и усажен за стол, Но «роль» у меня — не придумаешь хуже! Ты хочешь игры? Я играю. Изволь! И славно играю, не выдал ведь злости. Но как тяжела мне нелепая роль Приятеля в доме и честного гостя!

Возвращенное время

Ирине Викторовой

Опять спектакль по радио звучит И сердце мне, как пальцами, сжимает. Мир, как театр, погаснув, замирает, И только память заревом горит. Тут вечность: ни пушинки не смахнешь. На сцене — зал. А у окна в сторонке О чем-то бурно спорит молодежь. А ты сейчас стремительно войдешь, Заговоришь и засмеешься звонко. Я помню все до крохотного вздоха… Теперь помчит по коридорам звон, Ты стул чуть двинешь в сторону, и он Вдруг, словно дед, прошамкает: «Мне плохо…» Спектакль идет. А вот теперь ты дома Средь моря книг, средь бронзы и шкафов. Я слышу легкий звук твоих шагов, Почти до острой нежности знакомый. Ты говоришь, но что ты говоришь, Уже неважно. Главное не слово, А звуки, звуки голоса грудного, Который ты, как музыку, творишь. А вот сейчас ты к шкафу подойдешь, Положишь книгу и захлопнешь дверцу. Ах, как щемит и радуется сердце, Ты здесь, ты рядом, дышишь и живешь! Накал завязки: злая правда слов О подлости. Как будто ранят зверя. И крик твой: «Нет! Не смейте! Я не верю!» И вся ты — гнев, и мука, и любовь! А в зале нарастает напряженье, Он здесь, он твой, волнений не тая. Скрип кресла, возглас, кто-то от волненья Чуть кашлянул, возможно даже, я. Да, все с тобою, только позови. И ты ведешь их трепетно и свято, Как по тугому звонкому канату К высокой правде, счастью и любви. Кто выдумал, что время быстротечно, Что бег его нельзя остановить? Нет! Как мустанг, что выскочил беспечно, Оно отныне взнуздано навечно, И ты в седле, ты вечно будешь жить! Спектакль идет. Он все еще со мной, Ах, как мне жаль, что ты меня не слышишь! Ты в двух шагах, живешь, смеешься, дышишь, Ну просто хоть коснись тебя рукой! Еще чуть-чуть, еще совсем немного — И занавес бесшумно упадет, И вмиг тебя и звезды у порога Все два часа безжалостно и строго От наших дней незримо отсечет… Но вот и он. Постой, а что потом? Потом — как буря вспыхнувшие лампы, Оваций гулко падающий гром, И ты в цветах, стоящая у рампы… А что еще, чего на пленке нет? Еще — стук сердца птицей многокрылой, Средь всех цветов — еще и мой букет И шепот твой сквозь шум: «Спасибо, милый!» За окнами уныло тянет вой Ветрище, как наскучивший оратор. Твой легкий шаг, твой смех и голос твой В Останкино, спеша уйти домой, Скрутил в рулон усталый оператор. Но ветер стих. И вновь такая тишь, Что звон в ушах. И кажется до боли, Что вот сейчас, сейчас ты позвонишь — Уже моя, без грима и без роли… А впрочем, что мне милый этот бред?! Не будет ни звонка, ни почтальона, Ни нынче и ни через много-много лет, Ведь нет туда ни почты, ни ракет И никакого в мире телефона. Но пусть стократ не верит голова, А есть, наверно, и иные силы, Коль слышит сердце тихие слова, Прекрасные, как в сказках острова, И легкие, как вздох: «Спасибо, милый!..»

Последний концерт

Памяти Олега Кагана

Скрипач угасал. У постели его Сошлась профессура. По хмурым лицам Понятно было даже сестрицам, Что сделать нельзя уже ничего. И старший, почти на весь мир светило, Вздохнул, огорченно пожав плечом: «Как жаль, что с прекраснейшим скрипачом Судьба так безжалостно поступила… Ну что здесь наука придумать может?! Увы, к сожаленью, хирург не маг! И скальпель вновь уже не поможет, А все остальное уже пустяк!» Ушли, разговаривая сурово. И вряд ли хоть кто-нибудь догадался, Как в тихой палате взгляд у больного Железной решимостью наливался. Потом, на обходе, вопрос упрямо: «Профессор, прошу… только твердо и прямо: Сколько недель у меня еще есть?» И честный ответ: «Я не бог, и не гений… Но если жить тихо и без волнений, То месяцев пять, а быть может, шесть…» «А если… а если все же волненье? И даже предельное напряженье? Тогда усложняется разговор?» «А если волненье? Тогда простите… И тут ни с кого уже не взыщите…» И вышел, нахмурившись, в коридор. Что в мире артисту важней всего? Нет, время не значит тут ничего, Ведь жизнь — это труд, впресованный в чувство А если точнее еще сказать, То все, что имеешь, не жаль отдать За миг, за редчайший накал искусства! Гудит в напряженье громадный зал, Уж свет исступленно гореть устал: Бинокли, цветы, пестрота нарядов… Зал переполнен, он дышит… ждет: Когда, наконец, маэстро шагнет Сюда, под скрещение сотен взглядов?! И вот, словно вдруг одолев предел, Он даже не вышел, а пролетел, Встал у рояля, прямой и гибкий, Весь — светлых и радостных чувств исток, В приветственном жесте вскинул смычок, Бросая в бушующий зал улыбки. И тут же вдоль кресел пополз змеею Шепот: «Да он же здоров, как Бог! А нам говорили, маэстро плох… Но вот ведь как лгут болтуны порою!..» Скажите мне: сколько бывает рук В час вдохновенья у музыканта, В главный, сияющий миг таланта! Две? Двадцать две? Или двести вдруг?! И кто догадается, сколько воли Обязан собрать человек в кулак, Чтоб, выпив все средства от дикой боли, Стоять и сиять, точно вешний стяг! Да что там стоять?! Не стоять, а взвиться Над залом, людьми, над самим собой Всей страстью искусства и всей душой. Рассыпаться, сгинуть и вновь родиться! Швырнул виртуоз огневой каскад Из муки, восторгов и бури счастья. И был он сейчас здесь верховной властью И каждому сущему друг и брат! Звездам берлинским в пору упасть Нынче к ногам скрипача России! А слезы в глазах — это только часть Чувств, затопивших сердца людские! Назавтра — газеты! Тучи газет: «Маэстро, исполненный вдохновенья!», «Огромный успех! Артистизм, горенье!», «Удач ему новых на сотни лет!» Но много ли пресса о жизни ведала? Статьи чуть не плавились от похвал! Да только маэстро их не читал, Его на рассвете уж больше не было…

1993

Осенние строки

Багряные листья, словно улитки, Свернувшись, на влажной земле лежат. Дорожка от старой дачной калитки К крыльцу пробирается через сад. Тучки, качаясь, плывут, как лодки, В саду стало розово от рябин, А бабушка-ель на пне-сковородке Жарит румяный солнечный блин. На спинке скамейки напротив дачи Щегол, заливаясь, горит крылом, А шахматный конь, что, главы не пряча, Искал для хозяев в боях удачи, Забытый, валяется под столом. Вдали свое соло ведет лягушка, Усевшись на мостике за прудом. А прудик пустячный, почти игрушка, Затянутый ряски цветным ковром. Рядом, продравшись через малину, Ветер, лихая его душа, Погладил краснеющую калину И что-то шепнул ей, хитро дыша. И вдруг, рассмеявшись, нырнул в малинник И снова — осенняя тишина: Не прозвенит за стеной будильник, Не вспыхнет огонь в глубине окна… Зимой здесь в сугробах утонут ели, И дом, средь морозной голубизны, Словно медведь, под напев метели В спячку погрузится до весны… Но будет и май, и цветенье будет, И вновь зазвенит голосами дом, И снова какие-то будут люди Пить чай под березами за столом. Все тот же малинник, и мрак, и свет, И та же скамейка, и та же дача, Все то же как будто… но только… нет, Отныне все будет совсем иначе. Вернутся и шутки, и дождь, и зной, И ветер, что бойко щекочет кожу, Но только не будет здесь больше той, Что в целой вселенной ни с кем не схожа. Не вскинутся весело к солнцу руки, Не вспыхнет задумчивой грустью взгляд, И тихого смеха грудные звуки Над книгой раскрытой не прозвучат. Отцветший шиповник не зацветет, Молодость снова не повторяется, И счастье, когда оно промелькнет, Назад

к человеку не возвращается.

Сколько лет мы не виделись с вами

Сколько лет мы не виделись с вами Даже страшно уже считать! Как в упряжке с лихими конями, Прогремели года бубенцами, И попробуй теперь догнать! Ах, как мчались они сквозь вьюги! Как нам веру и память жгли! Но забыть-то мы друг о друге, Что б там ни было, не смогли! Впрочем, если б и захотели, Как там, может быть, ни смешно, Все равно бы ведь не сумели, Не сумели бы все равно! Чувства — страшная это сила! И каким бы ветрам ни выть, Слишком много у нас их было, Чтоб хоть что-нибудь изменить. Жизнь не вечно горит жар-птицей. И, признаться, что, хмуря бровь, Нам случалось не раз сразиться, Огорчаться и вновь мириться, И восторгами вспыхнуть вновь. Все же, как бы жизнь ни штормила, Только искренность наших фраз, Честность чувства и правды силу Нам ни разу не нужно было Проверять, ну хотя бы раз. Никаких-то мы тайн не держали, И, теплом согревая речь, Друг о друге всегда мы знали Каждый шаг или вздох. Едва ли Не от детства до наших встреч. У людей есть любые чудачества, Качеств множество у людей. Но правдивость — вот это качество Было, кажется, всех важней! Звезды с вьюгой, кружась, колышатся, Бьет за стенкой двенадцать раз… Как живется вам? Как вам дышится? Что на сердце сейчас у вас? То ли радостью новой мучитесь, То ль мечтаете в тишине? Ну, а что, если вдруг соскучитесь, Вот припомните и соскучитесь Не о ком-то, а обо мне?.. Может, скрыть эту муку, ставшую Сладкой тайной? Да вот беда — Все равно вы с душою вашею, А тем паче с глазами вашими Не слукавите никогда… Ах, как трудно мы воздвигаем Замки праздника своего! И как просто вдруг разрушаем И при этом не понимаем, Что творим мы и для чего?! Впрочем, как бы там жизнь ни била, Только время не двинешь вспять. И все то, что для нас светило И действительным счастьем было, Никому уже не отнять! Были праздники. Были грозы. Шутки. Дятел в лесной тиши, И упреки, и ваши слезы, И ошибки моей души… Искры счастья не брызжут долго. Рвали сердце мне в злой борьбе. Я считал, что я — рыцарь долга, И в другой прозвенел судьбе… Но расплата придет, конечно, Если мозг твой — тупей стены. Был я предан бесчеловечно, Так что помните, знайте вечно: Вы стократно отомщены! А за горечь иль даже муки, Что принес я вам, может быть, Сквозь года и дымы разлуки Я вам тихо целую руки И почти что молю простить! И когда б синекрылый ветер Мой привет вдруг до вас донес, То в прозрачной его карете Я послал бы вам строки эти Вместе с ворохом свежих роз! В мире светлое есть и скверное. Только знаю я сквозь года: Наших встреч красота безмерная Многим людям уже, наверное, И не выпадет никогда!

Разрыв

Битвы словесной стихла гроза. Полные гнева, супруг и супруга Молча стояли друг против друга, Сузив от ненависти глаза. Все корабли за собою сожгли, Вспомнили все, что было плохого. Каждый поступок и каждое слово — Все, не щадя, на свет извлекли. Годы их дружбы, сердец их биенье — Все перечеркнуто без сожаленья. Часто на свете так получается: В ссоре хорошее забывается. Тихо. Обоим уже не до споров. Каждый умолк, губу закусив. Нынче не просто домашняя ссора, Нынче конец отношений. Разрыв. Все, что решить надлежало, решили. Все, что раздела ждало, разделили. Только в одном не смогли согласиться. Это одно не могло разделиться. Там, за стеною, в ребячьем углу, Сын их трудился, сопя, на полу. Кубик на кубик. Готово! Конец! Пестрый, как сказка, вырос дворец. — Милый! — подавленными голосами Молвили оба. — Мы вот что хотим… — Сын повернулся к папе и маме И улыбнулся приветливо им. — Мы расстаемся… совсем… окончательно… Так нужно, так лучше… И надо решить. Ты не пугайся. Слушай внимательно: С мамой иль с папой будешь ты жить? Смотрит мальчишка на них встревоженно. Оба взволнованы… Шутят иль нет? Палец в рот положил настороженно. — И с мамой, и с папой, — сказал он в ответ. — Нет, ты не понял! — И сложный вопрос Каждый ему втолковать спешит. Но сын уже морщит облупленный нос И подозрительно губы кривит… Упрямо сердце мальчишечье билось, Взрослых не в силах понять до конца. Не выбирало и не делилось, Никак не делилось на мать и отца! Мальчишка! Как ни внушали ему, Он мокрые щеки лишь тер кулаками, Никак не умея понять: почему Так лучше ему, папе и маме? В любви излишен всегда совет. Трудно в чужих делах разбираться. Пусть каждый решает, любить или нет, И где сходиться, и где расставаться. И все же порой в сумятице дел, В ссоре иль в острой сердечной драме Прошу только вспомнить, увидеть глазами Мальчишку, что драмы понять не сумел И только щеки тер кулаками.

Не бейте детей!

Не бейте детей, никогда не бейте! Поймите, вы бьете в них сами себя, Неважно, любя их иль не любя, Но делать такого вовек не смейте! Вы только взгляните: пред вами — дети, Какое ж, простите, геройство тут?! Но сколько ж таких, кто жестоко бьют, Вложив чуть не душу в тот черный труд, Заведомо зная, что не ответят. Кричи на них, бей! А чего стесняться?! Ведь мы ж многократно сильней детей! Но если по совести разобраться, То порка — бессилье больших людей! И сколько ж порой на детей срывается Всех взрослых конфликтов, обид и гроз. Ну как же рука только поднимается На ужас в глазах и потоки слез?! И можно ль распущенно озлобляться, Калеча и душу, и детский взгляд, Чтоб после же искренно удивляться Вдруг вспышкам жестокости у ребят. Мир жив добротою и уваженьем, А плетка рождает лишь страх и ложь. И то, что не можешь взять убежденьем — Хоть тресни — побоями не возьмешь! В ребячьей душе все хрустально-тонко. Разрушим — вовеки не соберем. И день, когда мы избили ребенка, Пусть станет позорнейшим нашим днем! Когда-то подавлены вашей силою, Не знаю, как жить они после будут, Но только запомните, люди милые, Они той жестокости не забудут. Семья — это крохотная страна. И радости наши произрастают, Когда в подготовленный грунт бросают Лишь самые добрые семена!

Нежные слова

То ли мы сердцами остываем, То ль забита прозой голова, Только мы все реже вспоминаем Светлые и нежные слова. Словно в эру плазмы и нейтронов, В гордый век космических высот Нежные слова, как граммофоны, Отжили и списаны в расход. Только мы здесь, видимо, слукавили Или что-то около того: Вот слова же бранные оставили, Сберегли ведь все до одного! Впрочем, сколько человек не бегает Средь житейских бурь и суеты, Только сердце все равно потребует Рано или поздно красоты. Не зазря ж оно ему дается! Как ты ни толкай его во мглу, А оно возьмет и повернется Вновь, как компас, к ласке и теплу. Говорят, любовь немногословна: Пострадай, подумай, раскуси… Это все, по-моему, условно, Мы же люди, мы не караси. И не очень это справедливо — Верить в молчаливую любовь. Разве молчуны всегда правдивы? Лгут ведь часто и без лишних слов! Чувства могут при словах отсутствовать. Может быть и все наоборот. Ну а если говорить и чувствовать? Разве плохо говорить и чувствовать? Разве сердце этого не ждет? Что для нас лимон без аромата? Витамин, не более того. Что такое небо без заката? Что без песен птица? Ничего! Пусть слова сверкают золотом. И не год, не два, а целый век. Человек не может жить иначе. Человек — на то и человек! И уж коль действительно хотите, Чтоб звенела счастьем голова, Ничего-то в сердце не таите, Говорите, люди, говорите Самые хорошие слова!

Падает снег

Падает снег, падает снег — Тысячи белых ежат… А по дороге идет человек, И губы его дрожат. Мороз под шагами хрустит, как соль, Лицо человека — обида и боль, В зрачках два черных тревожных флажка Выбросила тоска. Измена? Мечты ли разбитой звон? Друг ли с подлой душой? Знает об этом только он Да кто-то еще другой. Случись катастрофа, пожар, беда — Звонки тишину встревожат. У нас милиция есть всегда И «Скорая помощь» тоже. А если просто: падает снег И тормоза не визжат, А если просто идет человек И губы его дрожат? А если в глазах у него тоска — Два горьких черных флажка? Какие звонки и сигналы есть, Чтоб подали людям весть?! И разве тут может в расчет идти Какой-то там этикет, Удобно иль нет к нему подойти, Знаком ты с ним или нет? Падает снег, падает снег, По стеклам шуршит узорным. А сквозь метель идет человек, И снег ему кажется черным… И если встретишь его в пути, Пусть вздрогнет в душе звонок, Рванись к нему сквозь людской поток! Останови! Подойди! И пусть твоя дружеская рука В том горе поможет наверняка!