Что такое счастье. Избранное

Асадов Эдуард Аркадьевич

Стихи о тебе

Галине Валентиновне Асадовой

Сквозь звездный звон, сквозь истины и ложь, Сквозь боль и мрак и сквозь ветра потерь Мне кажется, что ты еще придешь И тихо-тихо постучишься в дверь… На нашем, на знакомом этаже, Где ты навек впечаталась в рассвет, Где ты живешь и не живешь уже И где, как песня, ты и есть, и нет… А то

вдруг мниться начинает мне, Что телефон однажды позвонит, И голос твой, как в нереальном сне, Встряхнув, всю душу разом опалит! И если ты вдруг вступишь на порог, Клянусь, что ты любою можешь быть! Я жду! Ни саван, ни суровый рок И никакой ни ужас и ни шок Меня уже не смогут устрашить. Да есть ли в жизни что-нибудь страшней И что-нибудь чудовищнее в мире, Чем средь знакомых книжек и вещей, Застыв душой, без близких и друзей, Бродить ночами по пустой квартире?! Но самая мучительная тень Легла на целый мир без сожаленья В тот календарный первый летний день, В тот памятный — день твоего рожденья… Да, в этот день, ты помнишь, каждый год В застолье шумном с искренней любовью Твой самый-самый преданный народ Пил вдохновенно за твое здоровье. И вдруг — обрыв! Как ужас! Как провал! И ты уже — иная, неземная… Как я сумел? Как выжил? Устоял? Я и теперь никак не понимаю!!! И мог ли я представить хоть на миг, Что будет он безудержно-жестоким, Твой день. Холодным, жутко-одиноким, Почти как ужас, как безмолвный крик! Что вместо тостов, праздника и счастья, Где все добры, хмельны и хороши, Холодное дождливое ненастье… И в доме тихо-тихо… Ни души. И все, кто поздравляли и шутили, Бурля, как полноводная река, Вдруг как бы растворились, позабыли, Ни звука… Ни визита… Ни звонка… Однако было все же исключенье: Звонок. Приятель. Сквозь холодный мрак Нет, не зашел, а вспомнил о рожденье И — с облегченьем — трубку на рычаг. И снова мрак когтит, как злая птица, А боль — не шевельнуться… Не вздохнуть! И чем шагами мерить эту жуть, Уж лучше б сразу к черту провалиться. Луна, как бы шагнув из-за угла, Глядит сквозь стекла с невеселой думкой, Как человек, ссутулясь у стола, Дрожа губами, чокается с рюмкой. Да, было так. Хоть вой, хоть не дыши! Твой образ… без телесности и речи… И никого: ни звука, ни души… Лишь ты, да я, да боль нечеловечья. И снова дождь колючею стеной, Как будто бы безжалостно штрихуя Все, чем живу я в мире, что люблю я, И все, что было исстари со мной. Ты помнишь ли: в былом — за залом зал! Аншлаги! Мир, заваленный цветами! А в центре — мы! И счастье рядом с нами, И бьющий ввысь восторженный накал! А что еще? Да все на свете было! Мы бурно жили, споря и любя… И все ж признайся, ты меня любила Не так, как я — стосердно и стокрыло, Не так, как я — без памяти — тебя! Но вот и ночь и грозовая дрожь Ушли, у грома растворяясь в пасти, Смешав в клубок и истину, и ложь, Победы, боль, страдания и счастье. А, впрочем, что я, право, говорю? Куда к чертям исчезнут эти муки?! Твой голос… и лицо твое… и руки! Стократ горя, я век не отгорю. И пусть летят за днями дни вослед, Им не избыть того, что вечно живо — Всех тридцать шесть невероятных лет Мучительно и яростно-счастливых! Когда в ночи позванивает дождь, Сквозь песни встреч и сквозь ветра потерь Мне кажется, что ты еще придешь И тихо-тихо постучишься в дверь… Не знаю, что разрушим, что найдем, И что прощу, и что я не прощу, Но знаю, что назад не отпущу! Иль вместе здесь. Или — туда вдвоем. Но Мефистофель в стенке за стеклом Как будто ожил в облике чугунном И, глянув вниз темно и многодумно, Чуть усмехнулся тонкогубым ртом: «Пойми, коль чудо даже и случится, Я все ж скажу, печали не тая, Что если в дверь она и постучится, То кто, скажи мне, сможет поручиться, Что дверь та будет именно твоя?..»