Что такое счастье. Избранное

Асадов Эдуард Аркадьевич

Ночь

Как только разжались объятья, Девчонка вскочила с травы, Смущенно поправила платье И встала под сенью листвы. Чуть брезжил предутренний свет, Девчонка губу закусила, Потом еле слышно спросила: — Ты муж мне теперь или нет? Весь лес в напряжении ждал, Застыли ромашка и мята, Но парень в ответ промолчал И только вздохнул виновато… Видать, не поверил сейчас Он чистым лучам ее глаз. Ну чем ей, наивной, помочь В такую вот горькую ночь?! Эх, знать бы ей, чуять душой, Что в гордости, может, и сила, Что строгость еще ни одной Девчонке не повредила. И может, все вышло не так бы, Случись эта ночь после свадьбы.

Письмо с фронта

Мама! Тебе эти строки пишу я, Тебе посылаю сыновний привет, Тебя вспоминаю, такую родную, Такую хорошую, слов даже нет! Читаешь письмо ты, а видишь мальчишку, Немного лентяя и вечно не в срок Бегущего утром с портфелем под мышкой, Свистя беззаботно, на первый урок. Грустила ты, если мне физик, бывало, Суровою двойкой дневник украшал, Гордилась, когда я под сводами зала Стихи свои с жаром ребятам читал. Мы были беспечными, глупыми были, Мы все, что имели, не очень ценили, А поняли, может, лишь тут на войне: Приятели, книжки, московские споры, — Все — сказка, все в дымке, как снежные горы… Пусть так, возвратимся — оценим вдвойне! Сейчас передышка. Сойдясь у опушки, Застыли орудья, как стадо слонов, И

где-то по-мирному в гуще лесов, Как в детстве, мне слышится голос кукушки. За жизнь, за тебя, за родные края Иду я навстречу свинцовому ветру. И пусть между нами сейчас километры — Ты здесь, ты со мною, родная моя! В холодной ночи под неласковым небом, Склонившись, мне тихую песню поешь И вместе со мною к далеким победам Солдатской дорогой незримо идешь. И чем бы в пути мне война ни грозила, Ты знай: я не сдамся, покуда дышу! Я знаю, что ты меня благословила. И утром, не дрогнув, я в бой ухожу!

1943

Моей маме

Пускай ты не сражалась на войне, Но я могу сказать без колебанья: Что кровь детей, пролитая в огне, Родителям с сынами наравне Дает навеки воинское званье! Ведь нам, в ту пору молодым бойцам, Быть может, даже до конца не снилось, Как трудно было из-за нас отцам И что в сердцах у матерей творилось. И лишь теперь, мне кажется, родная, Когда мой сын по возрасту — солдат, Я, как и ты десятки лет назад, Все обостренным сердцем принимаю. И хоть сегодня ни одно окно От дьявольских разрывов не трясется, Но за детей тревога все равно Во все века, наверно, остается. И скажем прямо (для чего лукавить?!) Что в бедах и лишеньях грозовых Стократ нам легче было бы за них Под все невзгоды головы подставить! Да только ни в труде, ни на войне Сыны в перестраховке не нуждались. Когда б орлят носили на спине, Они бы в кур, наверно, превращались! И я за то тебя благодарю, Что ты меня сгибаться не учила, Что с детских лет не тлею, а горю, И что тогда, в нелегкую зарю, Сама в поход меня благословила. И долго-долго средь сплошного грома Все виделось мне в дальнем далеке, Как ты платком мне машешь у райкома, До боли вдруг ссутулившись знакомо С забытыми гвоздиками в руке. Да, лишь когда я сам уже отец, Я до конца, наверно, понимаю Тот героизм родительских сердец, Когда они под бури и свинец Своих детей в дорогу провожают. Но ты поверь, что в час беды и грома Я сына у дверей не удержу, Я сам его с рассветом до райкома, Как ты меня когда-то, провожу. И знаю я: ни тяготы, ни войны, Не запугают парня моего. Ему ты верь и будь всегда спокойна: Все, что светло горело в нас, достойно Когда-то вспыхнет в сердце у него! И пусть судьба, как лист календаря, У каждого когда-то обрывается. Дожди бывают на земле не зря: Пылает зелень, буйствуют моря, И жизнь, как песня, вечно продолжается!

Вечер в больнице

Лидии Ивановне Асадовой

Бесшумной черною птицей Кружится ночь за окном. Что же тебе не спится? О чем ты молчишь? О чем? Сонная тишь в палате, В кране вода уснула. Пестренький твой халатик Дремлет на спинке стула. Руки, такие знакомые, Такие… что хоть кричи! — Нынче, почти невесомые, Гладят меня в ночи. Касаюсь тебя, чуть дыша. О господи, как похудела! Уже не осталось тела, Осталась одна душа. А ты еще улыбаешься И в страхе, чтоб я не грустил, Меня же ободрить стараешься, Шепчешь, что поправляешься И чувствуешь массу сил. А я-то ведь знаю, знаю, Сколько тут ни хитри, Что боль, эта гидра злая, Грызет тебя изнутри. Гоню твою боль, заклинаю И каждый твой вздох ловлю. Мама моя святая, Прекрасная, золотая, Я жутко тебя люблю! Дай потеплей укрою Крошечную мою, Поглажу тебя, успокою И песню тебе спою. Вот так же, как чуть устало, При южной огромной луне В детстве моем, бывало, Ты пела когда-то мне… Пусть трижды болезнь упряма, Мы выдержим этот бой. Спи, моя добрая мама, Я здесь, я всегда с тобой. Как в мае все распускается И зреет завязь в цветах, Так жизнь твоя продолжается В прекрасных твоих делах. И будут смеяться дети, И будет гореть звезда, И будешь ты жить на свете И радостно, и всегда!

Высокий долг

Осмотр окончен. На какой шкале Отметить степень веры и тревоги?! Налево — жизнь, направо — смерть во мгле, А он сейчас, как на «ничьей земле», У света и у мрака на пороге… Больной привстал, как будто от толчка, В глазах надежда, и мольба, и муки, А доктор молча умывает руки И взгляд отводит в сторону слегка. А за дверьми испуганной родне Он говорит устало и морозно: — Прошу простить, как ни прискорбно мне, Но, к сожаленью, поздно, слишком поздно! И добавляет: — Следует признаться, Процесс запущен. В этом и секрет. И надо ждать развязки и мужаться. Иных решений, к сожаленью, нет. Все вроде верно. И, однако, я Хочу вмешаться: — Стойте! Подождите! Я свято чту науку. Но простите, Не так тут что-то, милые друзья. Не хмурьтесь, доктор, если я горяч, Когда касаюсь вашего искусства, Но медицина без большого чувства Лишь ремесло. И врач уже не врач! Пусть безнадежен, может быть, больной, И вы правы по всем статьям науки, Но ждать конца, сложив спокойно руки, Да можно ль с настоящею душой?! Ведь если не пылать и примиряться И не стремиться поддержать плечом, Пусть в трижды безнадежной ситуации, Зачем же быть сестрой или врачом?! Чтоб был и впрямь прекраснейшим ваш труд, За все, что можно, яростно цепляйтесь, За каждый шанс и каждый вздох сражайтесь И даже после смерти семь минут! Ведь сколько раз когда-то на войне Бывали вдруг такие ситуации, Когда конец. Когда уже сражаться Бессмысленно. И ты в сплошном огне, Когда горели и вода и твердь, И мы уже со смертью обнимались, И без надежды все-таки сражались, И выживали. Побеждали смерть! И если в самых гиблых ситуациях Мы бились, всем наукам вопреки, Так почему ж сегодня не с руки И вам вот так же яростно сражаться?! Врачи бывали разными всегда: Один пред трудной хворостью смирялся, Другой же не сдавался никогда И шел вперед. И бился и сражался! Горел, искал и в стужу и в грозу, Пусть не всегда победа улыбалась, И все же было. Чудо совершалось. И он, счастливый, смахивал слезу… Ведь коль не он — мечтатель и боец, И не его дерзанья, ум и руки, Каких высот достигли б мы в науке И где б мы сами были, наконец?! Нельзя на смерть с покорностью смотреть, Тем паче где терять-то больше нечего, И как порою ни упряма смерть — Бесстрашно биться, сметь и только сметь! Сражаться ради счастья человечьего. Так славьтесь же на много поколений, Упрямыми сердцами горячи, Не знающие страха и сомнений Прекрасные и светлые врачи!

Ошибка

К нему приезжали три очень солидных врача. Одна все твердила о грыже и хирургии. Другой, молоточком по телу стуча, Рецепт прописал и, прощаясь, промолвил ворча О том, что тут явно запущена пневмония. А третий нашел, что банальнейший грипп у него, Что вирус есть вирус. Все просто и все повседневно. Плечо же болит, вероятней всего, оттого, Что чистил машину и гвозди вколачивал в стену. И только четвертый, мальчишка, почти практикант, На пятые сутки со «Скорой» примчавшийся в полночь, Мгновенно поставил диагноз: обширный инфаркт. Внесли кардиограф. Все точно: обширный инфаркт. Уколы, подушки… Да поздно нагрянула помощь. На пятые сутки диагноз… И вот его нет! А если бы раньше? А если б все вовремя ведать? А было ему только сорок

каких-нибудь лет, И сколько бы смог он еще и увидеть и сделать! Ошибка в диагнозе? Как? Отчего? Почему?! В ответ я предвижу смущенье, с обидой улыбки: — Но врач — человек! Так неужто, простите, ему Нельзя совершить, как и всякому в мире, ошибки?! Не надо, друзья. Ну к чему тут риторика фраз? Ведь, честное слово, недобрая это дорога! Минер ошибается в жизни один только раз, А сколько же врач? Или все тут уж проще намного?! Причины? Да будь их хоть сотни мудреных мудрей, И все же решенье тут очень, наверно, простое: Минер за ошибку расплатится жизнью своей, А врач, ошибаясь, расплатится жизнью чужою. Ошибка — конец. Вновь ошибка, и снова — конец! А в мире ведь их миллионы с судьбою плачевной, Да что миллионы, мой смелый, мой юный отец, Народный учитель, лихой комиссар и боец, Когда-то погиб от такой вот «ошибки» врачебной. Не видишь решенья? Возьми и признайся: — Не знаю! — Талмуды достань иль с другими вопрос обсуди. Не зря ж в Гиппократовой клятве есть фраза такая: «Берясь за леченье, не сделай беды. Не вреди!» Бывает неважной швея или слабым рабочий, Обидно, конечно, да ладно же, все нипочем, Но врач, он не вправе быть слабым иль так, между прочим, Но врач, он обязан быть только хорошим врачом! Да, доктор не бог. Тут иного не может быть мненья. И смерть не отменишь. И годы не сдвинутся вспять. Но делать ошибки в диагнозах или леченье — Вот этих вещей нам нельзя ни терпеть, ни прощать! И пусть повторить мне хотя бы стократно придется: Ошибся лекальщик — и тут хоть брани его век, Но в ящик летит заготовка. А врач ошибется, То «в ящик сыграет», простите, уже человек! Как быть? А вот так: нам не нужно бумаг и подножья Порой для престижа. Тут главное — ум и сердца. Учить надо тех, в ком действительно искорка божья, Кто трудится страстно и будет гореть до конца! Чтоб к звездам открытий взмыть крыльям, бесстрашно звенящим, Пускай без статистик и шумных парадных речей Дипломы вручаются только врачам настоящим И в жизнь выпускают одних прирожденных врачей. Чтоб людям при хворях уверенно жить и лечиться, Ищите, ребята, смелее к наукам ключи. У нас же воистину есть у кого поучиться, Ведь рядом же часто первейшие в мире врачи. Идите же дальше! Сражайтесь упрямо и гибко. Пусть счастьем здоровья от вашего светит труда! Да здравствует жизнь! А слова «роковая ошибка» Пусть будут забыты уверенно и навсегда!

Прощеное воскресенье

Кристине Асадовой

Пекут блины. Стоит веселый чад. На Масленицу — всюду разговенье! Сегодня на Руси, как говорят, Прощеное святое воскресенье! И тут, в весенне-радужном огне, Веселая, как утренняя тучка, Впорхнула вместо ангела ко мне Моя самостоятельная внучка. Хохочет заразительно и звонко, Способная всю землю обойти, Совсем еще зеленая девчонка И совершенно взрослая почти. Чуть покружившись ярким мотыльком, Уселась на диване и сказала: — Сегодня День прощенья. Значит, в нем Сплелись, быть может, лучшие начала. И вот, во имя этакого дня, Коль в чем-то провинилась, допускаю, Уж ты прости, пожалуйста, меня. — И, поцелуем сердце опьяня, Торжественно: — И я тебя прощаю! С древнейших лет на свете говорят, Что тот, кто душам праведным подобен, Тот людям окружающим способен Прощать буквально все грехи подряд. — И, возбужденно вскакивая с места, Воскликнула: — Вот я тебя спрошу Не ради там какого-нибудь теста, А просто для души. Итак, прошу! Вот ты готов врагов своих простить? — Смотря каких… — сказал я осторожно. — Нет, ну с тобою просто невозможно! Давай иначе будем говорить: Ну мог бы ты простить, к примеру, ложь? — Ложь? — я сказал, — уж очень это скверно. Но если лгун раскаялся, ну что ж, И больше не солжет — прощу, наверно. — Ну а любовь? Вот кто-то полюбил, Потом — конец! И чувства не осталось… Простил бы ты? — Пожалуй бы, простил, Когда б она мне искренне призналась. — Ну а теперь… Не будем говорить, Кто в мире злей, а кто добрей душою. Вопрос вот так стоит перед тобою: А смог бы ты предательство простить? — Какой ответ сейчас я должен дать? Вопрос мне задан ясно и солидно. Как просто тем, кто может все прощать! А я молчу… Мне нечего сказать… Нет, не бывать мне в праведниках, видно!

Кристина

Влетела в дом упругим метеором И от порога птицею — ко мне, Смеясь румянцем, зубками и взором, Вся в юности, как в золотом огне. Привычно на колени забралась: — Вон там девчонки спорят за окошком! Скажи мне: есть космическая связь? И кто добрей: собака или кошка?! Я думаю, я мудро разрешаю И острый спор, и вспыхнувший вопрос, А сам сижу и восхищенно таю От этих рук, улыбок и волос. Подсказываю, слушаю, разгадываю Ее проблем пытливых суету И неприметно вкладываю, вкладываю В ее сердчишко ум и доброту. Учу построже к жизни приглядеться, Не все ведь в мире песни хороши. И сам учусь распахнутости сердца И чистоте доверчивой души. Все на земле имеет осмысление: Печали, встречи, радости борьбы, И этой вот девчонки появленье, А если быть точнее, то явленье Мне был как перст и высший дар судьбы. Бегут по свету тысячи дорог. Не мне прочесть все строки этой повести, Не мне спасти ее от всех тревог, Но я хочу, чтоб каждый молвить мог, Что в этом сердце все живет по совести! Пусть в мире мы не боги и не судьи, И все же глупо жить, чтобы коптеть, Куда прекрасней песней прозвенеть, Чтоб песню эту не забыли люди. И в этом свете вьюги и борьбы, Где может разум попирать невежда, Я так тебе хочу большой судьбы, Мой вешний лучик, праздник и надежда! И я хотел бы, яростно хотел В беде добыть тебе живую воду, Стать мудрой мыслью в многодумье дел И ярким светом в злую непогоду! И для меня ты с самого рожденья Не просто очень близкий человек, А смысл, а сердца новое биенье, Трудов и дней святое продолженье — Живой посланник в двадцать первый век! Темнеет… День со спорами горячими Погас и погрузился в темноту… И гном над красновидовскими дачами Зажег лимонно-желтую луну. В прихожей дремлют: книжка, мячик, валенки, Мечты зовут в далекие края. Так спи же крепко, мой звоночек маленький, Мой строгий суд и песенка моя… И я прошу и небо, и долины, Молю весь мир сквозь бури и года: Пусть над судьбой Асадовой Кристины, Храня от бед, обманов и кручины, Горит всегда счастливая звезда!

Жены фараонов

(Шутка)

История с печалью говорит О том, как умирали фараоны, Как вместе с ними в сумрак пирамид Живыми замуровывались жены. О, как жена, наверно, берегла При жизни мужа от любой напасти! Дарила бездну всякого тепла И днем и ночью окружала счастьем. Не ела первой (муж пускай поест), Весь век ему понравиться старалась, Предупреждала всякий малый жест И раз по двести за день улыбалась. Бальзам втирала, чтобы не хворал, Поддакивала, ласками дарила. А чтоб затеять спор или скандал — Ей даже и на ум не приходило! А хворь случись — любых врачей добудет, Любой настой. Костьми готова лечь. Она ведь знала точно все, что будет, Коль не сумеет мужа уберечь… Да, были правы — прямо дрожь по коже. Но как не улыбнуться по-мужски: Пусть фараоны — варвары, а все же Уж не такие были дураки! Ведь если к нам вернуться бы могли Каким-то чудом эти вот законы — С какой тогда бы страстью берегли И как бы нас любили наши жены!

«Солдатики спят и лошадки…»

Солдатики спят и лошадки, Спят за окном тополя. И сын мой уснул в кроватке, Губами чуть шевеля. А там, далеко у моря, Вполнеба горит закат И, волнам прибрежным вторя, Чинары листвой шуршат. И женщина в бликах заката Смеется в раскрытом окне, Точь-в-точь как смеялась когда-то Мне… Одному лишь мне… А кто-то, видать, бывалый Ей машет снизу: «Идем! В парке безлюдно стало, Побродим опять вдвоем». Малыш, это очень обидно, Что в свете закатного дня Оттуда ей вовсе не видно Сейчас ни тебя, ни меня. Идут они рядом по пляжу, Над ними багровый пожар. Я сыну волосы глажу И молча беру портсигар.