Что-то было в темноте, но никто не видел
Шрифт:
Наверно, можно было бы попросить кого-нибудь из технических спецов все пересчитать заново, но Дайкири взял с меня слово помалкивать.
— Дай слово, — потребовал он.
— Ладно, — согласился я.
Мораль — мы горбатимся на работе, которая на фиг никому не нужна, да еще и результатов ее никто не знает. По мне, так уж лучше быть навозным грибом, чем слепым кротом, и вообще, гнилому паразиту живется лучше, чем пустопорожнему трахалю. Но на этот счет мнения разделились.
Наступил октябрь. Хороший месяц, когда редкий
Степь еще хранила летнее настроение, была полна ярких красок, истомы, неги и густых ароматов.
После весеннего усилия жизнь замедлила ход. Она отдалась поначалу потокам жаркого воздуха и вертикальным лучам солнца с долгим вздохом, с долгим содроганием, точно девственница своему девственнику, затем, усталая, безвольно замечталась на долгие недели. Но мало-помалу среди всей этой точно раскинувшейся на ложе природы стали появляться первые приметы перемен. Молодые побеги, прежде такие буйные, изменили цвет — от зелени упоения до рыжины летаргического сна.
А мы все суетились вокруг буровой установки. Лебедка подняла из ямы очередную порцию обломков, два или три больших ковша, и ссыпала их в стальной бак на колесиках.
Я оставил их — пусть вкалывают — и пошел в мастерскую описывать новые образцы.
Я вытолкнул бак на середину помещения, надел рабочие рукавицы и принялся рыться в камнях и пыли.
Извлек два-три куска гранита, ни большие, ни маленькие, в самый раз для описания. Приготовил специальный ящик, поместил в него камни. И тут заметил на одном из них цветное пятнышко. При свете я без труда разглядел, что это, скорее всего, какое-то маленькое ископаемое. Похоже, коготь или очень острый зуб.
В баке наверняка были и другие останки древней зверушки — вот бы ее восстановить!
Я снова погрузил руки в кучу камней и отыскал еще с десяток похожих окаменелостей, но в целую картинку они не складывались. Я выложил еще несколько когтей и кое-что поинтереснее — перепончатое, как у летучей мыши, крыло, челюсть странной продолговатой формы и несколько фрагментов, распознать которые не удалось.
Я был взволнован своим открытием, но ни слова не сказал о нем Дайкири. Мне хотелось быть первым — вдруг повезет, какой-нибудь ученый заинтересуется, отстегнет мне на чай и скажет доброе слово. Больше мне ничего не надо, но что мое, то мое, делиться я ни с кем не намерен, так что молчок.
Не одни только хорошие воспоминания остались у меня от грибной жизни — есть и другие, скверные, но настолько более общие, что их можно считать за одно, растянувшееся на много лет мрачным фоном, на котором мелькают там и сям сносные картинки.
Это одно плохое воспоминание слишком расплывчато, чтобы я мог его описать. Оно похоже на что-то растяжимое и мягкое, серо-черное, во мне самом и во всем, что окружало меня в этом мире. Воздух, земля и вода были мягкими, растяжимыми, серо-черными, небо, пища, все мое тело — тоже мягкими, тоже растяжимыми, тоже серо-черными.
Воздух, отравленный, загаженный этим растяжимым, мягким и серо-черным, пах мертвечиной, и так же пахли моя постель, моя одежда, деревья, цветы, тротуары.
Девушек, на которых я пялился вместе с друганами-грибами издалека, никогда к ним не приближаясь по причинам, о которых было сказано выше (не белые, не пушистые и все такое), я бы назвал потенциально хорошими воспоминаниями. Они скользили, точно водомерки, едва касаясь длинными ножками серо-черной субстанции, грациозно и беззаботно, как и полагается тем, кто парит, в отличие от тех, кто тонет. А я, изнывая от ревности и зависти, листал журналы с фотографиями водомерок — таких же грациозных, но ручных, уже раздетых и раскрытых на радость грибам.
Но с каждой картинкой я все дальше уходил от мира живых, все глубже погрязал в растяжимом, мягком, серо-черном, и чувствовал, как эта субстанция овладевает мной.
Я великий первооткрыватель. Может быть, даже величайший из всех.
Назавтра лебедка подняла и ссыпала в мой бак новую порцию камней. Я порысил в мастерскую и заперся, чтобы продолжить поиски.
Я нашел, как и ожидал, еще несколько когтей — или зубов, — кусочки костей и перепончатых крыльев и тщательно все рассортировал — зубы к зубам, крылья к крыльям.
И вот тут-то я сделал открытие — невероятное, небывалое, немыслимое, далеко превзошедшее все мои надежды.
Методично перебирая камни, я вдруг наткнулся на маленький кусочек металла — тронутый ржавчиной, но в довольно хорошем состоянии. И, что самое удивительное, этот кусочек металла имел четкую форму — наконечника стрелы или копья. А порывшись еще, я обнаружил наконец целый предмет — маленькие вилы.
Я прибил несколько полочек к стене в дальнем углу мастерской, где их никто не мог увидеть, и разместил на них свои находки, как в музее.
Передо мной лежали все острые зубы, по ранжиру, от маленьких до больших. Над ними я водрузил найденные сегодня черепа, они смахивали на крокодильи, только покороче. По одну сторону от них разложил кусочки перепончатых крыльев, красивые, точно кружевные, по другую — куски вил и обломки не пойми чего.
Если вы думаете, что я ничего не понял, то ошибаетесь. Я знаю, что нашел, тут и последний дурак дотумкал бы, — это куски ада.
Черепушки демонов, крылышки демонов, когтистые лапки, державшие маленькие вилы, — вот что лежит на моих полках.
Мы добурились до потустороннего мира. Ад существует, и бур приближается к нему. Он уже достиг периферии, где скопились останки старых мертвых демонов и их старые заржавевшие вилы.
Я — великий первооткрыватель, это я уже говорил, и вот она — моя Америка. Но я открыл не какой-то там континент, полный золота и добрых дикарей. Я открыл Бастилию рая, которую Господь предпочел убрать во тьму земную, чтобы не терпеть ее у врат Своих. Этот гордец не терпит обломов и непочтения, поэтому определил нам под ноги проклятых, презревших милость Его, и их неотесанных тюремщиков с тарабарскими именами — тьфу ты, Сатана, Люцифер, Велиал.