Что видно отсюда

Леки Марьяна

— Конечно, — сказал он. — Ты можешь доверить мне все.

— Это всего лишь… — начала Эльсбет. — Я хотела бы кое от чего освободиться на случай, если я сегодня… если меня…

— А, это из-за сна, — догадался оптик.

— Именно, сказала Эльсбет. — Хотя я, собственно, и не верю, что случится что-нибудь, — соврала она лишний раз.

— Я тоже не верю, — ответно соврал оптик. — Я нахожу совершенно неправдоподобным, что этот сон предвещает смерть. Это чистое надувательство, если хочешь знать.

Это очень расслабляет,

если немножко приврешь, уже ожидая чью-то затаенную правду. Оптик вспомнил Мартина, который всегда разминается, прыгает туда-сюда, перед тем как попытается поднять то, чего все равно не сможет выжать.

— Для меня это не так легко, — сказала Эльсбет.

— Если хочешь, я тебе тоже выдам секрет для ровного счета, — предложил оптик.

Эльсбет уставилась на него. В деревне все знали, что оптик любил Сельму, — но оптик не знал, что все это знали. Он все еще думал, что его любовь к Сельме была той правдой, которую надо скрывать, и все годами удивлялись, почему он наконец не выскажет то, чего уже давно не скроешь.

Правда, Эльсбет не была уверена, что сама Сельма знала о любви оптика. Эльсбет присутствовала при том, как моя мать однажды завела с Сельмой разговор о ее отношении к оптику. Эльсбет это не понравилось, но она не могла остановить мою мать.

— Сельма, а ты могла бы представить себе, например, оптика? — спросила моя мать.

— А чего мне его представлять, — ответила Сельма, — он и так всегда тут.

— Я имела в виду — как спутника жизни.

— Он и есть спутник жизни, — сказала Сельма.

— Ах, Астрид, скажи-ка, ты ведь интересуешься цветами, — вклинилась в разговор Эльсбет в надежде увести его в другую сторону, — ты знала, что лютики помогают от геморроя?

— Нет, Сельма, я имею в виду — как пару, — гнула свое моя мать. — Я имею в виду, можешь ли ты себе представить, что вы с оптиком — пара?

Сельма смотрела на мою мать так, будто та была кокер-спаниель.

— Но у меня уже была пара, — сказала она.

Эльсбет тоже казалось, что любовь Сельмы была отмерена порцией ровно на одного человека, и хотя это была очень щедрая порция, вся она ушла на Генриха. Генрих был братом Эльсбет, и она знала их вместе. Она даже не сомневалась в том, что после этого уже ничего не может быть.

Теперь, на табурете для обследования у оптика, Эльсбет не могла понять, почему после стольких лет ей придется стать первой, кто узнает то, что все и без того давно знали.

— Сперва ты, — сказал оптик.

Он сел за письменный стол напротив Эльсбет. Пластырь между тем уже разогрелся. Эльсбет глубоко вздохнула.

— Рудольф мне долго изменял, — сказала Эльсбет. Рудольф был ее покойный муж. — И я знаю об этом, потому что прочитала его дневники. Все.

Было не вполне понятно, что было для Эльсбет хуже: что муж изменял ей или что она прочитала все его дневники.

— Я все перепробовала, чтобы снова забыть это, —

сказала она. — Память теряют, если съесть найденный хлеб, ты это знал? Я это попробовала, но не сработало. Вероятно, потому что я сама намеренно потеряла тот хлеб. Тогда это не действует.

— Нельзя намеренно что-нибудь случайно найти, — сказал оптик. — Ты когда-нибудь говорила об этом с Рудольфом?

Эльсбет снова застегнула молнию на своем платье.

— Дневники Рудольфа желтые, — сказала Эльсбет. — Разлинованные тетради свежего теплого цвета подсолнухов.

— Ты с ним об этом говорила? — еще раз спросил оптик.

— Нет, — сказала Эльсбет. Она занесла руку на затылок и крепче придавила пластырь. — Я сделала вид, будто не знаю того, что знаю. А теперь уже поздно.

Это тоже было оптику хорошо знакомо. Знакомо еще с тех дней, когда он пытался и от самого себя утаить любовь к Сельме.

— Было несколько этих подсолнухово-желтых дневников, и, хотя я прочитала их только один раз, я точно помню все, что там написано. Иногда лежу в постели, а мне как будто кто-то вслух зачитывает оттуда. Внутренний голос.

— И что именно он тебе зачитывает? — спросил оптик.

— Да сплошь все про другую женщину.

— Приведи мне какую-нибудь фразу для примера, — попросил оптик, — если тебе не трудно. Тогда эта фраза будет у меня, — сказал он. — Поселится во мне.

Эльсбет закрыла глаза и потерла двумя пальцами переносицу, как будто у нее болела голова. И потом сказала:

— Секс с Ренатой лишает меня рассудка.

И в этот самый момент звякнул дверной колокольчик и вошла жена лавочника.

— День добренький! — воскликнула она и направилась к ним обоим, сидящим за письменным столом. — Что, проводите тест на зрение?

— В некотором роде, — сказал оптик.

А Эльсбет ничего не сказала, лихорадочно соображая, не могла ли жена лавочника слышать ее последнюю фразу и не могла ли подумать, что это у Эльсбет был секс с Ренатой, сводящий ее с ума.

Жене лавочника нужна была новая цепочка для очков. К счастью, она быстро выбрала себе цепочку со стразами.

— Завтра поеду в город. На завивку, — доложила она Эльсбет. — Ты не могла бы присмотреть за Трикси?

Трикси — это терьер жены лавочника, и теперь Эльсбет точно знала, что та не слышала ее фразу, иначе бы ни за что и никогда не доверила ей терьера, если бы думала, что Эльсбет лишилась рассудка от секса с Ренатой.

— Да с удовольствием, — сказала Эльсбет.

— При условии, что завтра мы все будем живы, — бодро сказала жена лавочника.

— Это было бы желательно, — сказал оптик, придерживая дверь перед женой лавочника. И потом снова сел напротив Эльсбет к письменному столу.

Оптик смотрел на Эльсбет так, будто ему некуда спешить. Даже если он сегодня умрет от сна Сельмы, ему все равно некуда было спешить, как будто он располагал всем временем мира.