Что видно отсюда

Леки Марьяна

— Как стать бессмертным, — сказала Сельма.

Я не верила в бессмертие, которое можно изучать по Аляске, и, наоборот, боялась, что она забилась куда-нибудь умирать. Правда, забиваться куда-нибудь было не в характере Аляски, но ведь до сих пор и умирать было не в ее характере. При каждом приближении к упавшему дереву или к куче листвы я боялась, что именно это место Аляска могла облюбовать себе для того, чтобы залечь умирать.

Я еще с утра, когда мы заметили пропажу Аляски, позвонила Пальму, потому что боялась, как бы он не пошел на охоту, не перепутал Аляску с косулей и не пристрелил ее.

— Да я бы этого никогда не сделал, Луиза, — сказал Пальм. — Может, помочь вам искать?

Со смерти Мартина, за все минувшие

двенадцать лет Пальм больше не выпил ни капли. Вместе с Сельмой они убрали все бутылки — и пустые, и полные, — они стояли под раковиной Пальма, под кроватью Пальма, в шкафах ванной комнаты и спальни. Они с Сельмой сделали пять ходок к контейнеру со старым стеклом.

Пальм сделался набожным. Повсюду в его доме теперь висели цитаты из Библии, большинство из них было связано со светом. Я — свет миру [3] , было написано на холодильнике. Я в мир пришел как свет [4] , было написано над разделочным столом. Я свет, что превыше всего [5] , было написано на темном шкафу в спальне Пальма.

3

Евангелие от Иоанна, 8:12.

4

Евангелие от Иоанна, 12:46.

5

Апокрифическое Евангелие от Фомы, 77.

Эльсбет не понимала этого.

— Где же тут смысл? — спрашивала она снова и снова. — Как можно было обратиться к Богу как раз тогда, когда Бог показал Себя со Своей худшей стороны?

Но Сельма сказала, что в этом, пожалуй, больше смысла, чем сдувать в апреле листья с дерева, и что Пальм, в конце концов, всегда хорошо разбирался в освещении и светилах.

Я после смерти Мартина стала бояться Пальма, но это был не тот страх, какой я испытывала к нему раньше. После смерти Мартина я стала бояться боли Пальма. Я не знала, как мне подойти к нему — как не знаешь, можно ли и как подойти к неподвижному животному, которого никогда раньше не видел. Боль вывернула из него все лишнее, а это было, считай, вообще все в Пальме. И злость куда-то ушла, а без злости он был еще страшнее, чем с ней.

Взгляд Пальма теперь больше не был зверским, волосы тоже не лохматились дико, а каждое утро были прилизаны и приглажены, и все равно — как у Мартина — вскоре уже торчал какой-нибудь вихор. Если ему на это указывали, он отвечал:

— Это он указывает, где Господь.

После смерти Мартина Пальм заходил то к Эльсбет, то к оптику, то к Сельме, чтобы обсудить места из Библии. Они оставляли Пальма у себя, насколько он захочет, усаживали в своих кухнях, гостиных или на табурет для проверки зрения. Пальм хотя и инсталлировал в себя за эти годы веру, но никто не мог положиться на то, что она достаточно тверда для непрерывных часов в тихом доме Пальма и достаточно атлетична для того, чтобы взять в рывке, толчке или жиме все то, чего больше не было.

По большей части Пальм обсуждал места из Библии с самим собой, он предвосхищал вопросы для обсуждения, которые ему редко задавали.

— Теперь ты, конечно, хочешь знать, почему Иисус сказал слепому, чтобы тот не возвращался в деревню, — говорил Пальм. — Я могу тебе это объяснить.

Он говорил:

— Наверняка ты уже не раз спрашивала себя, как именно Иисус сделал ходячим расслабленного, ну, это я тебе с удовольствием растолкую, — и Пальм растолковывал, а оптик молчком помешивал в своей кофейной чашке и не противился высказываниям Пальма, и даже Эльсбет,

которая по-настоящему старалась выслушивать Пальма и во все вникать, в какой-то момент задремывала, она спала сидя на диване с открытым ртом, а Пальм все равно продолжал свои толкования.

Сельма была единственной, кто действительно задавал Пальму вопросы, и, когда Пальм излагал Библию, она по крайней мере говорила:

— Да, Пальм, я действительно спрашиваю себя об этом, объясни же мне.

Она многое переспрашивала, чтобы продлить его разглагольствования, чтобы он получил себе пару лишних часов, ведь для Пальма, по мнению Сельмы, дело было в этом: еще пару часов не оставаться одному. Время от времени Сельма в его посещения удалялась в ванную комнату и быстренько съедала там штук пять «Mon Cheri» за раз. Из-за начавшейся деформации левой кисти она вскрывала целлофановую упаковку одной рукой, как тогда, когда ей пришлось таскать меня на себе три дня. После «Mon Cheri» она глубоко вздыхала, совала в рот эвкалиптовый леденец и возвращалась в кухню, где Пальм поджидал ее со своими дальнейшими рассуждениями.

Никто из нас не осмеливался притронуться к Пальму. Мы подавали ему руку, и это было все. Мы никогда не обнимали его, не похлопывали по плечу. Ни в коем случае, мы это знали, Пальм не потерпел бы никаких прикосновений. Как будто мог рассыпаться в пыль.

— Нет, спасибо, не нужно, — сказала я, когда Пальм предложил свою помощь в поисках Аляски; я опасалась, что он все время будет цитировать Библию, в конце концов, в Библии много мест, подходящих для того, кто кого-нибудь ищет.

— Желаю вам Божьего благословения в вашем поиске, — сказал Пальм.

— Ищите, и обрящете, — ответила я, чтобы доставить Пальму радость, и это сработало.

Мы искали до самого вечера.

— Аляска! — кричали мы. — Аляска!

Мы обежали две соседние деревни и спрашивали каждого встречного, не видел ли кто очень большую собаку. Эльсбет постоянно спрашивала у нас, не чешется ли у кого-нибудь случайно правая ладонь, и это раздражало не меньше, чем раздражали бы проповеди Пальма. Эльсбет объяснила, что непременно кого-то встретишь, если чешется правая ладонь.

— Нет, — говорили мы, — все еще не чешется.

— Я больше не могу ходить, — сдалась, в конце концов, Сельма.

— Прервемся, — сказал оптик, — завтра утром продолжим поиск. Может, Аляска уже давно сидит перед дверью и ждет нас.

Я не хотела прерываться, я догадывалась, что стоит прекратить поиск — и тот, кого ты ищешь, потерян навсегда. Я боялась телефонного звонка от моего отца. Отец любил Аляску. Он редко ее видел, это упрощает любовь, потому что отсутствующие не могут вести себя плохо. Мой отец звонил по утрам, связь была очень плохая. Сельма ему сказала, что Аляска убежала, хотя мы все стояли вокруг нее и махали руками, чтобы просигналить ей: ничего не говори об исчезновении Аляски, пока не говори. Но Сельма не поняла наших сигналов и только с удивлением смотрела, как мы машем руками, как будто все разом обожгли себе ладони.

— Вы должны непременно ее найти, — сказал мой отец, насколько могла понять Сельма при такой плохой связи, и что он обязательно еще позвонит вечером. Теперь я так и видела перед собой, как Сельма ему скажет, что мы обыскались Аляску, искали всюду, но нигде не нашли. Я так и видела перед собой отца — где-то далеко в телефонной будке, с плохой связью, в которой он ничего не мог расслышать, кроме «всюду» и «нигде».

— Идите-ка вы домой, — сказала я, — а я еще немножечко поищу.

Назад я шла не деревнями, а вдоль края леса. Постепенно темнело. Когда я очутилась на ульхеке, на том лугу, где Сельма стояла в своих снах рядом с окапи, из-за стволов деревьев разом выступили трое мужчин. Они возникли так неожиданно и бесшумно, будто вышли не из леса, а из Ниоткуда.