Что видно отсюда
Шрифт:
— Мы-то готовы, — словно говорили все эти аппараты, — дело не в нас.
И оптик был готов. Как раз на следующий день после того, как Фредерик выломился из подлеска, он явился в книжный магазин с целым списком буддийской литературы. Ни одной книги из этого списка у нас в запасе не оказалось. Когда господин Реддер позвонил книжному оптовику, чтобы сделать заказ, и оптовик, и господин Реддер пришли в отчаяние от фамилий японских авторов. Господин Реддер выкрикивал буквы непонятных имен в трубку так, будто оптовик находился в открытом море.
Когда
— Сельма, говорю же тебе, все это просто чудесно.
Сельма сидела напротив оптика. Она уже заштопала чулки, заполнила квитанции и теперь клеила марки на конверты, разглаживая их указательным пальцем искривленной левой руки. Она всегда все делала так, будто в первый или в последний раз, думал оптик. И потом сказал:
— А ты знала, что нет никакого «Я»? Что так называемое «Я» это не что иное, как дверь на петлях, через которую входит и выходит дыхание?
— Сам ты дверь на петлях с румяными щеками, — сказала Сельма.
— Подыши, — сказал оптик.
— Я дышу всю мою жизнь.
— Да, но надо правильно, — сказал оптик, сделал глубокий вдох и потом выдох. — Здесь написано, что всякое просветление начинается и заканчивается очищением основы, — сказал он, — ты это знала?
— Этого я не знала, — сказала Сельма, — но я надеялась на это.
— А ты знала, что вообще-то ничто не может пропасть?
Сельма посмотрела на оптика. Потом положила последний конверт с маркой к стопке остальных и встала.
— Знаешь, мне хватает и разъяснений Пальма. Было бы хорошо, если бы ты не вел со мной просветительскую работу.
— Извини, — сказал оптик. И продолжал читать. — Только еще одно, Сельма, — сказал он минуту спустя, — совсем короткое. Послушай: Если мы на что-то смотрим, оно может исчезнуть у нас из виду, но если мы не пытаемся его видеть, это нечто не исчезнет. Я этого не понимаю. А ты понимаешь?
— Нет, — сказала Сельма, но что ей было бы кстати, если бы оптик сейчас исчез, да ведь это и не составит труда, если он так и так не имеет своего «Я», но оптик остался сидеть и продолжал делать в тексте пометки.
— Если Луиза ему позвонит, пусть непременно спросит его, что это означает, — пробормотал он, и тут я позвонила Сельме.
— Ну? Ты уже звонила ему? — спросила она.
— Разумеется, нет, — сказала я.
Я еще не позвонила Фредерику, потому что боялась войти в ступор. Всегда, когда речь идет о чем-то важном, я моментально вхожу в ступор. Из-за этого я чуть не провалила выпускной экзамен, я не смогла сдать на права с первой попытки, я вошла в такой ступор, что у меня и машина заглохла, а после собеседования в книжном магазине господин Реддер принял меня вместе с моим ступором только потому, что больше не было претендентов.
— Я решила, что позвоню
— Хорошо, — сказала Сельма. — Но у оптика не очень. Он утверждает, что он дверь на петлях.
— Скажи ей, пусть спросит у него насчет исчезновения, — напомнил ей оптик.
— И ты должна спросить монаха, как это так, что не видишь того, чего не пытаешься видеть, — сказала Сельма. — Или что-то вроде этого.
— Так, значит, она ему еще не позвонила? — спросил оптик.
— Нет, — шепотом ответила Сельма.
— В буддизме ведь часто речь идет о том, чтобы ничего не делать, — сказал оптик.
— Я зайду сегодня вечером, — сказала я, и, когда я зашла, оптик все еще сидел за кухонным столом и читал, а Сельма орудовала толкушкой для картошки так, будто хотела доказать, что кое-что очень даже может исчезнуть.
— Ну что, похожа я на человека, говорящего без запинки? — спросила я.
— Да, — сказал оптик, который не слушал меня из-за своего чтения.
— Да, — сказала Сельма, которая не слушала меня из-за того, что толкла картошку.
— Тогда я сделаю это прямо сейчас, — сказала я. — Сейчас я ему позвоню.
— Хорошо, — сказали Сельма и оптик, не поднимая глаз от сплошь промаркированного чтения и от картошки, раздавленной до неузнаваемости.
Я пошла в гостиную, сняла трубку и стала набирать номер. Когда я дошла до половины, ко мне вбежал оптик и нажал пальцем на рычажок.
— Не делай этого, — сказал он.
Я посмотрела на него.
— Разница во времени, — сказал оптик. — У них там сейчас четыре часа утра.
Я переночевала на раскладном диване у Сельмы в гостиной — чудовище, обитое вельветом в крупный рубчик. Это я часто делала, спала у Сельмы внизу или у моей матери наверху; в отличие от ночей в райцентре ночи в деревне у Сельмы были бескомпромиссно тихими и темными, какими и полагается быть ночам.
В два часа ночи я проснулась. Включила маленькую лампу на столике у дивана, встала и пошла к окну, обходя опасное для провала место на полу, которое оптик пометил красной изолентой. Снаружи было темно. Ничего не видно, кроме размытого собственного отражения в стекле. На мне была ночная рубашка Сельмы, застиранная, в цветочек и длиной по щиколотки.
Я прибавила восемь часов разницы во времени. Если я не позвоню сейчас, подумала я, то я уже никогда не позвоню, и после этого время сдвинется уже навсегда. Я сняла с крючка телефонный провод, свернутый пружиной, вернулась с телефоном назад к окну и набрала номер Фредерика.
Звонки шли так долго, будто пробивались до Японии с трудом — отсюда до райцентра, что уже было достаточно трудно, потом через Карпаты, украинскую равнину, Каспийское море, через Россию, Казахстан и Китай.
Как раз когда я уже думала, что соединение невозможно, что звонку, начатому в Вестервальде, не пробиться до Японии, на другом конце провода сняли трубку.