Чтобы люди помнили
Шрифт:
Вот была такая беседа, которая ничем не кончилась. Продолжалась война, продолжалась моя работа, но наступил 43-й год, и хоть мне было 16 лет, я выполнял план, и несколько молодых рабочих, в том числе и меня, послали в техникум. Я сдал экзамены и поступил учиться в авиационный техникум им. С. Орджоникидзе…
Я помню, почему-то не получалось так, чтобы я куда-то шёл веселиться, танцевать, чтоб компания… Часто уходил один на Москву-реку, садился на кораблик и ехал, ехал… Потом домой возвращался… Да и пойти было некуда — военное время, трудное, сорок второй год… Никого я не любил, некогда было — я работал. Дружили с братом, школьные были товарищи, но в компанию мы не ходили, с девчонками не целовались…
Свои театральные интересы я не оставил. Я помню, что именно там подготовил „В купальне“ Чехова, выучил и рассказывал „Монтёра“ Зощенко, очень любил Блока, Есенина, читал их наизусть на вечерах, и меня называли, как когда-то в школе, „наш артист“. Я рассказывал об этом дяде, заходя к нему в Комитет по делам искусств, но чем он мог особенно помочь мне,
Однажды случилась такая история. Я думаю, это был новогодний праздник: мы посидели, и смеялись, и веселились — так было прекрасно, — и стихи читали, и выпили немножко. А потом мы шли по улице, Лёва Горелик и я, мы с ним дружили тогда. Идём разговариваем. И возле Большого театра — какие-то парни, не очень трезвые… Один подошёл, попросил закурить, посмотрел на меня пьяными глазами и сказал: „Пиджачок на тебе перевёрнутый“. Это действительно был пиджак, перешитый с брата на меня. Потом он размахнулся и ударил меня по щеке. Я хотел его тоже ударить, и вдруг меня остановила мысль… Я даже сам не знаю, это называется страхом, бессилием или беспомощностью. Этот случай я потом вспоминал всю свою сознательную жизнь и думал: почему я его не ударил? У меня была бутылка вина в кармане. Я всё подробно помню и сейчас немножко краснею, вспоминая это… И мне хотелось ударить бутылкой, но меня остановила мысль, что я его убью сейчас, потому что бутылка-то расколется… Мы это долго обсуждали с Гореликом, мы пошли к нему, он жил на Сретенке, и никак не могли успокоиться…
Шли годы учёбы в студии. Потом к нам пришёл Андрей Александрович Гончаров, молодой, красивый, талантливый ученик известного режиссёра Горчакова. Гончаров сразу после ГИТИСа добровольцем ушёл на фронт, был ранен, руководил фронтовым театром, а тогда — только что пришёл в Театр сатиры. Он стал вести наш курс. Занятия с Гончаровым были такие напряжённые, насыщенные, мне всё сразу стало казаться очень серьёзным и безумно трудным…»
Закончив студию в 1948 году, Леонов был зачислен в труппу Московского драматического театра имени Станиславского, главным режиссёром которого был Владимир Фёдорович Дудин. Случилось это не случайно. Год назад Леонов сыграл свою первую большую театральную роль в спектакле театра Дзержинского района, который располагался на Сретенке, в полуподвальном помещении в Последнем переулке (теперь — улица Хмелёва): это была роль Кольки в спектакле «Ровесники» по А. Авдеенко. Через год этот театр расформировали, и на его место переехал Театр имени Станиславского. Ряд актёров, выступавших на сцене расформированного театра (среди них был и наш герой), оказались в его труппе. Однако костяк коллектива состоял из учеников К.С. Станиславского, которые считали себя верными продолжателями дела великого реформатора театра и поэтому пришлая молодёжь была у них, что называется, «на подхвате». Поэтому первые годы своего пребывания в этом театре Леонов играл только в массовке (например, денщика в «Трёх сёстрах» или колхозника в «Тиши лесов»). Получал он за это смехотворную зарплату в 31 рубль, из-за чего его мать плакала и расстраивалась: «Как же ты на такие деньги жить будешь?» Как он сам вспоминал позднее: «В театре, когда я ещё на сцену не выходил, ничего не играл, бегал в массовках, тоже помню щемящее чувство тоски, неуверенности. Как-то шёл из театра через площадь Маяковского, и вдруг мимо пролетела машина, сшибла девушку и умчалась, вслед ей даже стреляли… Я подошёл к девушке, она лежала на лестнице метро и говорила: „Мама, мама…“ Я пришёл домой, руки тряслись, и был белого цвета. Я на всю жизнь запомнил, как она лежала…»
Как актёр кино Леонов впервые попробовал себя в 1947 году. Театральных денег на жизнь явно не хватало, поэтому он искал любую возможную халтуру. Так как о главных или эпизодических ролях он мог только мечтать, поэтому с удовольствием снимался в массовках. Так было несколько лет, пока в 1951 году он не снялся в своём первом эпизоде — в фильме режиссёра Владимира Немоляева (отец известной актрисы Светланы Немоляевой) «Морской охотник» он сыграл роль кока. По его же словам: «Там песенку надо было петь, для меня это было стеснительно — и оркестр, и все на меня вытаращились, я так запел, что пюпитры закачались, но всё-таки каким-то образом я пел песню — с моим-то слухом…»
Буквально через три года после этого Леонову последовало сразу два предложения сняться в кино в значительных ролях: у Иосифа Хейфица в «Деле Румянцева» и у Александра Столпера в «Дороге». Леонов вспоминал:
«Я никогда не забуду доброе лицо, добрые глаза Виталия Доронина, с которым я снимался в фильме „Дорога“. Я, наверное, чего-то не умел, но там я из себя выходил, фантазировал, а Доронин поддерживал, и действительно, иногда снимали, как я предлагал. Там подобралась удивительная компания, что для меня, молодого актёра, для мальчишки, имело большое значение: на свете есть такие хорошие, такие доброжелательные люди… И в „Деле Румянцева“ была какая-то особая, дружеская атмосфера, когда хотелось сделать больше, чем ты умеешь…
Обе роли были сложными и интересными, так как на первых порах в кинематографе, да и в театре, меня признавали только как лирико-комедийного актёра и роли предлагали похожие одна на другую».
Оба фильма вышли в прокат в 1956 году и имели разную прокатную судьбу: «Дело Румянцева» занял 6-е место (31,76 млн. зрителей), «Дорога» — 16-е место (25,17 млн.).
В 1955 году Леонов вступил в ряды КПСС.
В середине 50-х в лучшую сторону стала меняться и его театральная судьба. В те годы в Театр имени Станиславского на должность главного режиссёра пришёл Михаил Яншин, и многие актёры были воодушевлены этим. Однако время шло, а долгожданные перемены так и не наступали. Леонов вспоминает: «При Яншине я первые годы тоже ничего толком не играл. У меня стало появляться сомнение: правильно ли я сделал, что пошёл в искусство… И были мысли бросить это дело совсем, хотя мне казалось, что я люблю очень театр. В том году мы поставили только один спектакль. Мы его даже, пожалуй, года два ставили — „Чудаки“ Горького. Яншин ставил, и больше ничего не репетировали. Можно сказать, я был готов отступить, и почти отступил…»
И вот в самый разгар этого пессимизма в творческой судьбе Леонова вдруг произошло чудо: Яншин внезапно назначает его на роль Лариосика в спектакле «Дни Турбиных» М. Булгакова. На дворе стоял 1956 год. Далее — вновь воспоминания Е. Леонова:
«Яншин ко мне относился беспощадно, иронично, дикция у меня была неважная — скороговорка, и вообще, требования на уровне МХАТа времён Станиславского…
Он меня никогда не хвалил, а за Лариосика всегда ругал… Однажды на „Днях Турбиных“ публика хлопала, кричала, а Яншин приходит и говорит: „Вы что из Лариосика оперетту сделали“. А как-то шли по фойе театра после спектакля, Яншин говорит: „Это ужасно, ужасно“, а впереди идёт Павел Александрович Марков — знаменитый завлит Станиславского, который привёл во МХАТ и Булгакова, и Олешу, и Катаева… И Яншин спрашивает у него: „Ну что, Паша, Леонов? Как он?“ А Марков отвечает: „Миша, он уже лучше тебя играет“ (на сцене МХАТа Яншин играл Лариосика. — Ф.Р.). И вижу, Яншин, довольный, улыбается, а мне своё: „И не подумай, что правда“…
Он ведь даже перед смертью, выступая по радио, ругал меня. Хотя мне передавали соседи по дому (они были знакомы с Яншиным), что он сказал: „Леонов мой лучший ученик“. Конечно, хочется верить, что он меня любил. Михаил Михайлович считал меня своим учеником, а я его — своим учителем».
В личной жизни нашему герою долгое время никак не удавалось побороть свою природную стеснительность. Коллега Леонова по театру Е. Весник рассказывал одну историю, относящуюся к 1950 году. Во время одной вечеринки Леонову вдруг понравилась молодая инженерша, разведённая хозяйка трёхкомнатной квартиры. Ей он тоже понравился. В конце концов они встали из-за стола и уединились в одной из комнат. Однако прошло всего несколько минут, как дверь комнаты внезапно растворилась, и оттуда со слезами на глазах пулей вылетел наш герой. Схватив с вешалки своё пальто, он убежал, хлопнув на прощание дверью. Когда изумлённые гости спросили у инженерши, что произошло, та только удивлённо развела руками: «Он захотел меня поцеловать, но я не позволила. И тогда он расплакался, попросил у меня два рубля на такси и убежал».
Свою настоящую любовь Леонов встретил в 1957 году, когда ему был уже 31 год. Случилось это при следующих обстоятельствах. Театр имени Станиславского приехал на гастроли в Свердловск. За несколько часов до очередного спектакля наш герой в компании прогуливался по городу. На улице они внезапно встретили двух девушек, студенток музыкально-педагогического училища, с которыми тут же познакомились. У одной из них было красивое и редкое имя Ванда, и она больше всего понравилась ему. В конце встречи Леонов пригласил обеих девушек на вечерний спектакль, и те с удовольствием согласились.