Чудаки и зануды
Шрифт:
А ведь надо еще успеть домой – переодеться перед школой.
Мы натянули полупросохшую одежду, заперли сарай и пошли по домам. Шагали молча, держась за руки.
Тело ныло после вчерашнего. Озеро сверкало в рассветных лучах и слегка рябило от утреннего бриза. Просто не верилось, что всего несколько часов назад это была бурлящая пучина, черная, злобная, обжигающе холодная. Все изменилось за ночь – и я, и озеро.
На небе ни облачка. Тучи разлетелись, словно демоны. Было еще прохладно, но через несколько часов наверняка потеплеет.
На смену бесконечной весне наконец-то идет настоящее тепло. Я чувствовала, как не терпится растениям раскрыть бутоны и почки, выпустить побеги, которые облаком зеленых мотыльков оденут землю, и открыть цветы – белые, желтые, синие. Казалось, даже прибрежные камни ожили.
Мы расстались на взгорке у свалки.
– Увидимся в школе, – сказала я. – Я только переоденусь.
Часы уже давно пробили восемь. Я мчалась вниз по холму. Земля пела под колесами, да цепь дребезжала. Старый мамин велик был выкрашен в бело-розово-золотой цвет. В тон моему наряду.
Я долго рылась в шкафу под лестницей, где валялись мои вещи, так и не разобранные после переезда. Пока я была Симоном, мне не нужны были платья, юбки и кофточки. Наконец я выбрала розовое платье с пуговицами-земляничками, рукавами-фонариками и кружевным воротничком. На шею надела золотое сердечко – подарок дедушки и бабушки к моему рождению. Как-никак, мне предстояло заново родиться. Натянула невысокие белые сапожки, подушилась мамиными духами, подвела губы розовой помадой, в тон платью, и подкрасила ресницы.
Вот так. Взглянув в зеркало, я едва себя узнала – привыкла уже к мальчишечьему облику, к ухмылке заправского хардрокера.
Казалось, я снова вырядилась, только на сей раз девчонкой. Девица со свежевымытыми волосами, начищенной улыбкой и подведенными глазами, глядевшая из зеркала, внушала мне робость – этакая сказочная красавица, вроде фотомоделей из маминых журналов.
Затем пришлось успокаивать маму и Ингве. Они переполошились, когда я не явилась ночевать. Мой рассказ, что я-де ночевала в заброшенном сарае с мальчиком, их только больше взволновал. На объяснения тоже ушло время.
Когда я, распугав уток, въехала на школьный двор и закрепила переднее колесо в велосипедной стойке, все давно уже были в классе.
Осторожно и неуверенно я переступила порог класса. Трясогузка ничего не заметила, она стояла спиной к двери.
У доски я увидела Анну. В левой руке она держала банку из-под варенья, где копошились палочники. «Странствующие палочники» – крупным ученическим почерком было написано на доске. Я пришла как раз посреди ее рассказа о своих питомцах. Анна продолжала пищать тоненьким голоском. Ей было трудновато держать в дрожащей руке банку и одновременно листать записи. Поэтому она ничего вокруг не замечала.
Как поступить? Просто, не говоря ни слова, пойти на свое (то бишь Симоново) место? Или слегка пошуметь, чтобы Трясогузка все-таки обернулась? Или подождать, пока кто-нибудь заметит меня и привлечет внимание учительницы? Я, честно, не знала, что делать.
Я взглянула на Исака. Он подмигнул, подтверждая, что заметил меня. Остальные таращились, ничего не понимая.
«Некоторые палочники, – читала Анна по бумажке, – или привиденьевые, как их еще называют, могут достигать тридцати пяти сантиметров в длину. Хотя мои, конечно, намного меньше. Одни похожи на сухие травинки, другие – на сломанные сучки, их длинные ноги напоминают тонкие ветки. Панцирь защищает палочников от насекомоядных хищников. В качестве дополнительной защиты многие из них имеют специальные железы, которые выделяют едкую жидкость».
Похоже, обитатели банки тоже выдают себя не за тех, кто они на самом деле.
Трясогузке явно было не по себе при мысли о тонконогих палочниках, которые в любой миг могут выстрелить едкой гадостью.
Я тихонько кашлянула.
Трясогузка обернулась и вопросительно посмотрела на меня:
– В чем дело?
– Это я, – промямлила я. – Вот пришла.
Учительница уставилась на меня, как на этакого палочника, которого трудно отыскать среди веток и сучков. Глаза за стеклами очков блеснули. Она узнала меня!
– Симон! – охнула Трясогузка.
– Точнее, Симона, – сказала я.
– Что? – переспросила учительница.
– Меня зовут Симона, – повторила я. – Я не мальчик, а девочка.
Трясогузка совершенно растерялась. Краска медленно заливала ее лицо. Остальные тоже не знали, что и думать, только неуверенно улыбались. Решили, видно, что это новая забава, розыгрыш, шутка.
– Это уж слишком, – заявила учительница, словно убеждая саму себя. – Пошутили, и будет. Ясно?
Да, не так-то просто получается.
– Я не шучу. Мне очень жаль, но это правда.
– Иди-ка домой, переоденься в нормальную одежду и смой краску с лица! Я уже устала от твоих вечных розыгрышей. Слышишь, Симон?
Трясогузка снова побледнела. Лицо приобрело болезненно-желтый оттенок, голос срывался.
– Симона, – поправила я.
Анна выудила своего палочника из банки и посадила на ладонь.
– Мне продолжать? – спросила она.
– Нет! – крикнула учительница.
Анна не привыкла, чтобы на нее кричали. Она вздрогнула, драгоценный питомец не удержался и, пролетев по накаленному страстями воздуху, приземлился на рукаве у Мурашки, которая никак этого не ожидала. Как и все, она целиком была поглощена перепалкой между мной и Трясогузкой. От испуга Мурашка махнула рукой, и бедный палочник снова отправился в путь, чтобы на сей раз приземлиться в сложной прическе учительницы.
Трясогузка не издала ни звука. Она замерла, словно аршин проглотила. В волосах, как этакая необычная заколка, сидел, свесив тоненькие паучьи лапки, странствующий палочник. В любой момент он мог выпустить вонючую жидкость прямо Трясогузке в прическу. Учительница так напугалась, словно в волосах у нее был скорпион.