Чудны дела твои, Господи!
Шрифт:
– Не хотите, значит, мне помочь, – констатировал Боголюбов. – А я, честно признаться, на вас большие надежды возлагал.
– Какие надежды?! – совсем рассвирепел писатель. – Что вам нужно? Что вы вынюхиваете? Занимайтесь своими делами!
– Я и занимаюсь. Музей – как раз мое дело, Алексей Степанович. Вверенное мне, так сказать, лично министром. Он меня к себе вызвал и вверил. Вот я и занимаюсь.
Тут он повернулся спиной к Сперанскому и лицом к картинам и стал их рассматривать. За его плечом писатель медленно и глубоко дышал. Боголюбов подумал,
Раз – рывок воздуха, молниеносный удар, и все. Сделать ничего он не успеет.
– Когда умер ваш отец?
– Что?!
Боголюбов повторил, так же медленно и раздельно:
– В каком году умер ваш отец?
Сперанский помолчал, как будто не сразу вспомнил.
– В восьмидесятом. Давно.
– Понятно.
И Боголюбов опять уставился на картины. Молчание длилось довольно долго. За окнами в саду валил отвесный снег. И вправду конец света!..
– Ваш батюшка был дружен со старым директором музея?
– Я не понимаю, какое вам дело до моего отца?
– Мне интересно, – жестко сказал Боголюбов. – Это что, секретная информация?
– Какая еще секретная, – пробормотал Сперанский. – Да, да, мой отец и старый директор дружили. В нашем городе вся так называемая интеллигенция состоит или в дружбе, или в знакомстве, или в родстве.
– У вас не осталось его работ? Старый директор, насколько мне известно, тоже писал картины, как и ваш батюшка. В его доме, то есть в моем теперь нет ни одной. А у вас?
Сперанский сделал шаг назад, отвернулся, подошел к буфету и зачем-то распахнул дверцу. Даже по его затылку Андрей Ильич понял, что сильно его напугал. Чем?.. Чего он мог испугаться?.. Когда Боголюбов только начал приставать, Сперанский был раздосадован, пожалуй, раздражен, но уж точно не испуган. А сейчас?..
– Видите ли, – начал Сперанский, бесцельно переставляя в буфете чашки, – когда отец умер, я еще не очень… Я был совсем молод, и мне не было дела до его… До его наследства, скажем так. Я не знаю… ничего. Картины отца – вот они, можете смотреть, а все остальное…
– Странное дело, – задумчиво произнес Боголюбов. – Какие-то тайны! Если старый директор рисовал, почему ничего не сохранилось?.. Ни у него в доме, ни у вас? Может, у Анны Львовны?
– Я не знаю!.. Да и какая разница?!
Боголюбов пожал плечами.
На стене прямо перед его носом висело неопровержимое доказательство того, что разница есть и тайна есть, но сказать об этом Сперанскому он уж точно не мог!
– От чего умер ваш отец?
Сперанский сильно хлопнул дверцей буфета.
– Он быль очень пьющим человеком, как вся русская интеллигенция в провинции. Мы здесь никому не нужны и никогда не были нужны, только всем мешаем!
– То есть он умер от белой горячки?
– Он умер от инфаркта! То есть от жизни. Жизнь довела его до смерти.
– Вы утверждали, что он жил прекрасно, никуда не стремился и большего не желал.
Сперанский в упор посмотрел на Боголюбова. Теперь Андрею Ильичу показалось,
– Извините меня, – сказал Боголюбов, – если я позволил себе…
Сперанский кивнул.
Андрей Ильич выбрался на улицу, вдохнул полной грудью и поднял воротник куртки.
…Как все запуталось. Все запуталось, перевернулось и переплелось, и, чтобы распутать, понадобятся месяцы. А лучше вообще ничего не распутывать, оставить все как есть. Это называется – принять правила игры, очень по-американски!.. Я принимаю правила игры, какими бы они ни были, и живу в соответствии с ними, и в конце получаю выигрыш. Это очень просто.
…Это очень просто и совершенно невозможно. Новые правила написаны для кого-то другого, и мне они не подходят. Как и Лере не подошли: она была уверена, что сможет жить по любым правилам, и не смогла. Не смогла убедить себя, что это честные правила и играть по ним ничего не стоит и даже весело! И ей пришлось вернуться к прежним надоевшим и устаревшим правилам, оставив новые для кого-то другого, кто может их принять.
Андрей Ильич знал совершенно точно, что по этим правилам он играть не сможет. Значит, придется их нарушить – а то и разрушить!.. Но те, кто их придумал, вряд ли на это согласятся.
Мотя приотстала и шумно отряхнулась. Боголюбов оглянулся на нее и зашагал дальше. Одно правило он уж точно нарушил! По нему собаке полагалось сидеть под крыльцом на грязной веревке! А она – вон, трусит себе за ним в новом голубом ошейнике, которым Боголюбов особенно гордился.
Улицы города, заваленные снегом, казались совсем деревенскими, зимними, и все вокруг как будто уснуло. Даже собаки не брехали из-за заборов. Одинокая сердитая ворона спикировала на березу, обрушила Боголюбову за воротник мокрый сугроб.
– Чтоб тебя, – сказал он вороне, выгребая из-за шиворота ледяную кашу. По спине потекло, а ноги уже давно были мокрыми. Он то и дело топал ими, как бы стряхивая снег, и все без толку.
В его доме – адрес Красная площадь, один – было полно народу, тепло и хорошо пахло.
– Заходи, – велел Боголюбов собаке. – Заходи, Мотя!..
Она вопросительно посмотрела на него.
– Да ладно, – стаскивая один о другой хлюпающие ботинки, проворчал Андрей Ильич, – видишь, зима началась! У печки надо греться, а не на холоде ушами трясти.
И пошел на кухню. На чистых половиках за ним оставались мокрые темные следы.
– Где ты был-то? – первым делом спросила Юлька. – Мы тебя полдня ждем!
Щеки у нее горели, как будто от температуры. В большой эмалированной кастрюле она обеими руками что-то месила. Боголюбов подошел и заглянул.
– Куда ты лезешь? Куртку сначала сними, у меня все стерильно!
– Нет, а что происходит?
– Тесто происходит, – объяснила Юлька и тыльной стороной ладони откинула волосы со лба. – Меня Лера заставила. Сказала, что уха без водки и расстегаев – не уха. Водку Саша принес, – добавила она, как будто хвастаясь Сашей. – Вон в холодильнике. А это будущие расстегаи.