Чудо ты мое, зеленоглазое
Шрифт:
– Что-то я не замечал, как ты себя жалеешь.
– Не замечал? – Петрович выпил водку и со стуком поставил стакан на стол. – Ну, не баба же я что бы такие вещи напоказ выставлять. Да и не все так просто, как кажется. Ты про войну в Корее слышал?
– Слышал. Только не от тебя. Из тебя же, дядь Коль, лишнего слова не вытянешь.
– Значит, нужных слов найти не мог, – Петрович встал и вышел в коридор. Вернулся он быстро. – На, кури, – старик поставил перед Витькой пепельницу. – Я хоть сам не балуюсь, а чужим дымом люблю подышать…
– Ты там про войну рассказывать начал, – напомнил Витька.
– Интересно? – Петрович улыбнулся – Ну, ладно, слушай… Давно это было, Витька, давно. Нас в то время учили и воспитывали по-другому и лишних вопросов мы не задавали. А приказ был коротким: в танк, ребята, и вперед. В
– Страшно было?
– Отчего ж нет? Потом с американцами столкнулись… – старик беззлобно выругался. – Ох, и хитры же сволочи!.. Как только по радио русские матюки услышали, все подняли: и авиацию, и дальнобойную артиллерию. А когда все это на нас обрушилось, то вроде как легче нам стало. Чего же, спрашивается, бояться, если, один черт, все равно конец пришел?..
– Даже так? – удивился Витька.
– От разума эти мысли шли, Витька, от разума. Ну, а тот животный инстинкт, который внутри каждого человека прячется, он только притаился до поры.
– Понятно. Ну, вы, конечно, этим американцам дали…
– Там всем поровну дали, и нашим, и тем, кто в спальную полосочку. Под самую завязку мы друг другу отвесили. Брали мы с собой в танк два боекомплекта и уже через час достреливали последние снаряды. Пару раз попадали и в наш танк, но мелковаты были снаряды, не брали броню. Так что везло нам спервоначала… Ну, а под какой-то деревушкой, названия ее я уже не помню, садануло в наш танк так, что гусеницы отлетели. Водителя и стрелка-радиста на месте положило, не ворохнулись даже ребята. А мы с Вовкой, дружок это мой был, – за люки. Рванули их раз, рванули другой, – заклинило люки. А вокруг-то огонь и не какой-нибудь, а с зеленью и таким ядовитым дымом, что мертвого наизнанку вывернет. Кричали мы страшно… Молодые, жить-то хочется и огонь… Кругом огонь! Как мы выбрались из танка, я уже смутно помню. Вроде как я Вовку из танка вытаскивал и пламя с него сбивал. Обгорели мы сильно…
Витька провел рукой по своему лицу.
– Это тебя на той войне обожгло?
– Ну, не в бане же! Взвалил я на себя своего дружка и пополз куда глаза глядят. Лишь бы подальше от этой каши, в которой кровь с железом напополам перемешалась. Потом задело меня осколком… В себя пришел, чувствую, а меня уже Вовка на себе тащит. Тут снова взрыв… Вовка матерится и кричит: «Колька, ползи дальше один, а я все!..» Ноги ему перебило. Вот так мы и ехали друг на дружке, пока не свалились в окоп к американцам…
– Ты, выходит, и в плену был?
– Был. Только меньше суток. Ну, а как освободили нас…
– Подожди, – перебил Витька. – А в плену-то что было. Допрашивали вас?
– Ну, а как же! Был там один американец-жирнячок, по-нашему хорошо говорил. Из русских он, вроде бы, был, из эмигрантов. Да ну их, Витьк, этих империалистов!
– Не спеши, дядь Коль. Спрашивали-то что?
– Что положено. Зачем вы, мол, русские воюете? Несправедливая это для вас война.
– А ты что?
– Ну, а я ему ответил, что он тоже здесь не за свою корейскую маму очередной слой сала наращивает.
– А он?
– А он мне про ООН и про мою маму. Поговорили, короче. Утром освободили нас китайцы. В атаку они пошли и пошли страшно – навалом… – старик немного помолчал. – Вот так и закончилась для меня та война, Витька. Дружок мой Вовка в госпитале умер, а меня самого – за шкирку и в следственный изолятор. Следователь мне попался куда как хуже того жирного американца. Американец хоть и в чужой форме был, а все-таки хоть воды нам дал напиться. Наш же, сволочь, дымит в лицо папироской и такие вопросы задает, что поневоле начнешь себя подонком чувствовать. Почему, мол, жив остался? Почему не застрелился? Вас же, мол, предупреждали, что бы ни одна живая душа не знала о том, что русские ребята в танках сидят.
Про тюремные порядки ты и без меня слышал, там законы такие, что не пригнешь голову – снесут. Вот так в первый раз в жизни я и поклонился, блатарям, что на нарах в камере сидели и следователю, что в кабинете на моих глазах секретаршу лапал. Не убивайте, мол, меня, братцы, жить я очень хочу… Ты только правильно пойми меня, Витьк, я никого не предал, на брюхе не перед кем не ползал, но вот тут, – старик ткнул себя в грудь, – тут, у меня что-то сломалось и не как-нибудь, а с хрустом. Себя я жалеть начал и особенно после того, как блатные на моих глазах какого-то парнишку кончили. Не угодил он им чем-то, вот они его ножом и пырнули. Но сколько бы я не убеждал следователя, сколько не просил, получил я свой «червонец». А если бы не смерть Кормильца в пятьдесят третьем отсидел бы я тот срок от звонка до звонка…
Витька нетерпеливо заерзал на стуле.
– Дядь Коль, так это все еще когда было? Сталин – дело прошлое, а корейцы без нас разберутся. Плюнь ты и забудь все свои страхи!
Старик тяжело вздохнул.
– А ты думаешь, я иначе поступил, когда освободился? Женился, дом вот это построил. На работу мастером в ремесленное училище пошел… – старик посветлел лицом. – С детьми-то всегда весело… Хотя и не просто совсем. Слышь, Витьк, потом пацаны, ученики мои, дознались все-таки где и как мне лицо обожгло. И знаешь, шутку такую, идолята, удумали? Кто-нибудь на уроке возьмет, значит, да и крикнет: «Глухо как в танке!..» И веришь – нет, Витек, вокруг меня словно все разом вдруг вспыхнет: огонь, дым и стены уже не стены, а танковая броня. Я кричу: «Вовка, Вовка!..» и как слепой по стене руками шарю – люк ищу. Задыхаюсь, рубаху на себе рву, а пацанам смешно…
– Ты бы их, стервецов, за уши.
– Толку-то?.. Это же дети. Ушел я оттуда.
Старик замолчал.
– Ну, так чего же ты все-таки боишься? – спросил Витька – Войны, что ли?
– Нет, не войны. Повоевал и посидел чуток ни за что – это ладно. В Афганистане тоже кое-кто не в тут сторону в атаку ходил. Но потом садануло меня, как подраненную утку, из второго ствола…
– Тетя Люба?..– тихо спросил Витька.
– Она… Жил я, Витька, со своей женой душа в душу и жизнь казалась нам радостной и светлой как праздник. Трудно, конечно, было, но ведь если счастье только деньгами мерить, вряд ли и миллионер себя счастливым почувствует. Короче говоря, решили мы с Любой пристройку у дому сделать. Пошла и она на работу на авиационный завод, что бы лишнюю копейку принести. Ну и вот, значит… Люба часто во вторую смену работала. Я ее всегда встречал после смены. Наш-то поселок – городская окраина… А в то время он совсем глухим местом был: ни милиции тебе, ни телефонов, лишь одни фонари на столбах да и то кое-где. Как-то раз отпросилась Люба с работы пораньше – Светка у нас приболела. Я не знал об этом, иначе не было бы беды. Короче говоря, по дороге домой пристали к Любаше двое из местной шпаны: Федька Лом, который уже год как в бегах числился, и брат его двоюродный Серый. Люба и крикнуть не успела, как они по голове ее ударили. Время хоть и позднее было, но недалеко ребятишки в прятки играли. Один из них и прибежал ко мне домой – заметить пацан успел, куда та шпана Любу потащила… Он и показал мне тот сарай, в котором мать Лома его от милиции прятала.
Дверь я с ходу вышиб, хлипкая она была, дверь-то… Смотрю, керосиновая лампа на столе горит, а в углу, на кровати, Лом и Серый платье с Любаши рвут. Драка у нас страшная получилось, до смерти, но тогда, признаться, я только рад этому был. Решил про себя, что-либо они из этого сарая живыми выйдут, либо я. Серого я сразу кирпичом, который на улице подобать успел, по голове сильно задел… Он только взвизгнул по-собачьи и в угол отлетел. Федька Лом нож достал, но не помог ему нож… Даже если бы и ударил он меня им, все равно я до его глотки добраться успел. Мужик я тогда неслабый был, да и года твои, не старше. Скоро подмял я под себя Лома. Бил я его страшно, так, что под кулаками хрустело… За это время Серый в себя прийти успел и тем кирпичом, что я бросил – меня по голове. Помутилось у меня все перед глазами, но сознания все ж таки не потерял. Злость не дала. Серый мужиком хлипким оказался, так что и он скоро рядом со своим дружком на пол прилег. А мне кровь глаза застилает, чувствую я, еще чуть-чуть и все – рухну. Взял я Любашу на руки, – слишком сильно ее ударили сволочи, видно не рассчитали спьяну, и – вон из сарая. Шагов десять прошел, упал… Слышу, жена шепчет: «Коля, ты дочку нашу не бросай!.. Не бросай!» Дальше – все, темнота… Когда в себя пришел, смотрю, а сарай уже во всю полыхает. Не поджигал я его, Витька!.. И знаешь… До сих пор мне кажется, что когда я Любашу из сарая выносил, она и сшибла рукой, той, что у нее на отлете была, на пол керосиновую лампу. Сама своих убийц казнила. Потом Лешкин отец с братьями прибежал. Увели они меня и Любашу унесли. Мертвую уже унесли…