Чудо в перьях
Шрифт:
Я слушал этот бред с возрастающей тоской. «Мне это зачем?» — подумал я и спохватился. По его взгляду, по тому, как он замолчал и осуждающе покачал головой, стало ясно, что он читает мои мысли чуть не наперед… И еще меня охватывало все сильнее ощущение, будто со мной это уже было. Вот где и когда?
— В Белой Церкви, Паша, на Украине, милой, — жестко сказал он. — Наш полк стоял там, и ты как-то вечером принес мне целую корзину спелых вишен, а когда увидел со мной Ганну, на которой собирался жениться, от неожиданности выронил вишню, и мы в темноте все трое перемазались соком. Я был твоим сеньором, сюзереном, барином и обладал правом первой ночи. Но ты возроптал! Как будто ты уже не мой раб, а вольноотпущенник.
— Да кто их завербует? — изумился я. — Кому это нужно?
Должен сказать, что у меня действительно была девушка Катя из нашего общежития, которая считалась очень красивой.
— Есть такой человек, — сказал он. — Очень важная персона. Почти как я. И ты его знал когда-то. И еще узнаешь. Если до этого сам не вспомнишь. А насчет твоего общежития давай сразу решим. Будешь жить у меня. Я человек одинокий. Жена живет в Москве. Она преподавала у нас на высших курсах и вдвое старше меня, но я женился на ней, как честный человек, который чувствует свое призвание и потому должен посвятить себя карьере.
— А где вы живете? — поинтересовался я, чтобы как-то собраться с мыслями по поводу предстоящих перемен.
— В мэрии, — сказал он. — Ночую у себя в кабинете, рядом с телефонами правительственной связи. Ты будешь спать в передней. И никаких шашней с моими секретаршами! Их часто оставляют для работы на ночь… Я человек пожилой, мои сексуальные проблемы разрешились сами собой, и потому ничто не должно о них напоминать. На телевидении это, кстати, учли, и потому все фильмы, где обнажаются тела от встречного ветра, прерываются по техническим причинам. Наверно, ты успел это заметить?
«Влип! — подумал я. — Надо рвать когти, пока не поздно».
— Уже поздно, Паша, — сказал он, вздохнув. — Я тебе где-то сочувствую, хотя не знаю, чем помочь. Уж такая у тебя судьба. Но мы заговорились. Сбежать из моего Края ты все равно не сбежишь, я тут же перекрою аэропорты и станции на железных дорогах. А твои фотографии уже разосланы по всем постам ГАИ и отделениям милиции. До тебя Пичугин уже пытался это сделать, а теперь искренне раскаивается. Я полагаю, ты скоро сам пожалеешь об этом душевном порыве, когда убедишься в моей бескорыстной к тебе любви и привязанности… А пока что — вперед! В мэрию. Где меня ждут на совещании.
3
…Он шел упруго, как на пружинах, и я едва поспевал, временами натыкался на него, когда он внезапно останавливался, увидев божью коровку или дождевого червя, переползавшего дорогу.
— Какой воздух, Паша! — раскидывал он руки, пытаясь обнять пространство. — Как четыреста лет назад, когда не было автомобилей, самолетов, а также ночных звонков по вертушке. Но было мракобесие и бесправие народных масс. За все приходится платить, особенно за долги, но только не слишком дорого. Я писал об этом Марксу, он долго не отвечал, просто не знал, что сказать. А перед смертью признал мою правоту. И даже подсказал кое-какие новые идеи, ныне мной воплощаемые. Когда меня расстреливали в ЧК, я смеялся им в лицо. И это их озадачило настолько, что они промахнулись. Все пули вонзились в стену над моей головой. Я поинтересовался, какой системы их винтовки. Выяснилось, австрийские. А когда целишься из австрийской, надо брать ниже! Это из русской трехлинейки можно целить в голову. Я так и писал Бородатому: европейская система нам не годится. В лучшем случае — просвещенный авторитаризм. Иначе — мимо цели. То бишь головы. А вот чекисты меня поняли. Я назвал им нужные страницы из «Капитала», они посмотрели в книге, переглянулись и поверили, что я не засланный белый офицер, каковым был на самом деле… Потом я попал к Деникину, Врангелю; с бароном я был на дружеской ноге, и он многое разделял из моих суждений… Или я это уже рассказывал?
Мы вышли из леса, и он на минуту смолк, оглядываясь. Потом втянул воздух ноздрями. В этом было уже не упоение, а голодная чувственность.
Мы вышли на окраину какого-то совхоза, от ближайшего барака тянулся жидкий дымок. Я невольно принюхался и проглотил слюну. Все-таки не ели с утра, а такие прыжки отнимают уйму сил, не говоря обо всем остальном.
Это была рабочая столовая, был час дня, и очередь к раздаче тянулась на улицу. Радимов почти бежал, размахивая руками и что-то радостно выкрикивая. На него оглянулись и — узнали. Я-то думал, что по обыкновению он встанет в хвост, но он кинулся к дверям, расталкивая тех, кто не успел расступиться, а в дверях оглянулся.
— За мной, мой верный Панчо! Она — здесь!
И исчез внутри барака. Я видел, как, ломая очередь, все кинулись за ним, что-то крича и восклицая. К нему тянулись какие-то бумаги, письма, не то для автографов, не то на подпись, и он подписывал, не глядя, и старики радостно улыбались, старушки вытирали глаза, а молодежь просто аплодировала. Потом я узнал, что он предлагал жителям своего края все прошения иметь всегда при себе, потому что он сам обязательно их найдет. Дайте только срок…
— Мария, ты здесь? — кричал Радимов, проталкиваясь. — Я знаю, ты здесь! Я искал тебя, Мария! Ты помнишь меня?
Наконец он прорвался за прилавок раздачи, исчез на кухне… И вдруг стало тихо. Я только услышал его прерывающийся от волнения голос.
— Мария… Я искал тебя! Ты помнишь меня? Помнишь? Да, я никогда не успевал жениться на тебе, потому что всегда был призван и не мог развестись в моем положении, но ты не можешь не помнить, как мы любили друг друга, когда я был на государевой службе в Саратове, а потом отбил тебя у Стеньки вместе с персидским золотом, которым он тебя осыпал! Только не говори, что не помнишь или не знаешь, не совершай непоправимого!.. Паша, где ты? Радость-то какая! Мария нашлась! Не плачь, моя родная, не плачь, ты же помнишь, когда я умирал от ножа убийцы, подосланного моим врагом, и обещал, что обязательно найду тебя в другой жизни, тебя и Пашу, он ведь тоже здесь! Иди сюда, Паша… Пропустите его.
В мертвой тишине я протолкался в посудомойку и увидел Радимова, стоящего на коленях на скользком, залитом грязным жиром полу, среди смрада, пара и грязной посуды, перед юной девушкой, машинально вытиравшей руки об испачканный передник. Радимов плакал, прижимаясь лицом к ее коленям, то целовал ее ноги, то смотрел снизу вверх, беспорядочно лепеча что-то вовсе уже нечленораздельное и не поддающееся пониманию. Всхлипывали женщины, сурово поджимали губы мужики, а сама Мария испуганно оглядывалась, не зная, куда деваться.
Так я увидел ее впервые. Впрочем, мне все же показалось, что я ее уже видел где-то. И никак не мог вспомнить, где именно.
Я оглянулся на окружающих. По-видимому, они были приучены своим вождем к подобным действам и ничему давно не удивлялись.
Радимов, сделав паузу, встал. И взял ее за руку.
— Пойдем со мной, Мария! — сказал он. — Отныне мы с тобой не расстанемся до конца этой жизни. Я тебе обещаю!
Она испуганно оглянулась. Все-таки она была прехорошенькой с заплаканным личиком и закушенной губой. И не старше семнадцати…