Чудо в перьях
Шрифт:
— Вон как заговорил! — засмеялся Радимов, ответив на рукопожатие. — Давно ли, Рома, статьи против псевдонауки писал? А все потому, что я где-то обмолвился, что генетика объясняет многие явления животной жизни, хоть и открыта была безродным Менделем! Помнишь наш научный диспут, в котором, согласно постановлению, ты вышел победителем? А я едва не загремел на Таймыр. Но спорить я с тобой буду, Рома. А Паша разобьет. А на что спорим? Ты бы уточнил.
— А на твою и мою жизнь, Андрейка! — сказал Цаплин и снова налил только себе. — Ты ею не дорожишь, поскольку веришь в свое бессмертие. А у меня что за жизнь? Одни муки. И поскольку на твоем примере, Андрюша, я убедился в бессмертии Зла и, стало быть допускаю и твое персональное бессмертие, то чего тебе терять?
— Есть, значит, чего… — вздохнул Радимов. — Люди мне поверили, за мной пошли. И еще столько неосуществленного из задуманного для любимого Края. И передать будет некому, вот что плохо!
— Так ты Пашу назначь наследником престола! Верный тебе человек будет верен твоим идеалам. А что? Собрался же ты его кооптировать в ваше казино?
— Похоже, перебрал ты сегодня, Рома! — сказал хозяин, отодвигая початую бутылку, на которую уже нацелился Цаплин. — Коль не понимаешь простой истины. Ведь проиграю я, то, стало быть, Паша раб генетический? Можно такому доверить государственное дело? Но спорить я с тобой буду, ибо всегда верил в его личную ко мне преданность. Разбей нас, Паша! — подмигнул он мне. — И не подведи.
— Но только чтоб все по-честному! — сказал Цаплин. — Никаких поблажек. Как только в чем проявится его рабская натура, то ты проиграл, Андрюха! И Паша будет исполнителем приговора. Согласен? — спросил он меня.
Я пожал плечами. Два перепивших старикана. Стоит ли придавать значение? Скоро напьются и будут орать песни. Хотя у Цаплина сегодня иной настрой. Я и разбил. Хотя потом очень об этом жалел… То есть ударил ребром ладони по их рукопожатию, да так сильно, что оба взвыли, затрясли кистями.
— Это он только показать хочет! — сказал Цаплин, поливая отбитую руку лимонадом. — Но мы поглядим еще! Проявит себя натура, куда денется!
— Может, вернемся к твоему эпистолярию? — продолжал морщиться от боли Радимов. — Что ты там написал про наши пайки? Могу, кстати, угостить шоколадным ассорти из спецпайка, о котором ты пишешь… — Он полистал рукопись Цаплина. — Наловчился ты на доносах, Рома, ах наловчился! Где же это… Шло ведь отдельным пунктом.
— Давай найду! — протянул к себе бандероль Цаплин. — Небось уже копию снял?
— А зачем она мне? Вот за ночь с тобой разберемся, а утром адресату отправим. Пока они через месяц перешлют мне твою жалобу на меня, уже опровержение будет готово. Как и принятие мер по отдельным недоработкам, справедливо указанным в твоем послании.
— А конфеты эти ты мне не подсовывай! — отодвигал коробку с ассорти гость. — Зуб болит, сладкого нельзя.
— Да знаю про твой зуб, Рома! — засмеялся Радимов. — Все про него знаю, как и про тебя. Даже рентгеновский снимок этого зуба — четвертого слева, вверху — видел. Твой зубной врач жаловался. Боишься ты, Рома, зубной боли. Смерти не боишься, а простой зуб рвать — уже кишка тонка. А с другой стороны, Рома, ты же журналист! Должен на себе испытать, о чем пишешь! Вот съешь конфету, специально для нас в экспериментальном цехе кондитерской фабрики изготовленную, и узнаешь, сладка ли жизнь у власть предержащих… — Он нажал кнопку селектора. — Натали! Нам три кофе по-турецки.
— Да не буду я! — отнекивался гость, отодвигая коробку.
— Будешь, куда ты денешься! — снова придвигал ее хозяин. — Иначе вообще не выпущу, а кормить буду насильно, с ложечки.
Вошла улыбающаяся Наталья и, проходя мимо, толкнула меня бедром в плечо. Что означало лишь одно: вот старикашки угомонятся, приходи, скоротаем остаток ночи. Я бы не против, но с некоторых пор с моими подружками стали происходить сплошь несчастные случаи.
Одна попала под бронетранспортер, другую изнасиловали десантники маршала Малинина, третью… Вот до Натальи еще очередь не дошла. Причем после каждой такой жуткой истории у меня раздавался звонок и кто-то злорадно сопел в трубку. А Елена Борисовна всякий раз после удавшейся акции появлялась на экране в новом наряде и помолодевшая до неузнаваемости. Наваливалась на столик своей открытой донельзя грудью и томно зачитывала последнее решение краевого правительства о вспашке зяби или переводе скота на зимнее содержание.
Словом, жаль было Наталью. Вот закончатся эти бесконечные учения, а закончатся они тогда, когда разбегутся последние полки, тогда другое дело! С превеликим удовольствием. И плевать нам на Радимова, этого бессмертного импотента! Самую красивую девушку Края запер в свой сераль, а сам не пользуется и других не подпускает! Об этом уже не раз писал в высшие инстанции Цаплин, что вызывало горячее сочувствие у менее прекрасной половины населения Края, особенно у тех, кто днями и вечерами, словно мухи, учуявшие мед, кружили вокруг высоченного забора радимовского особняка, стараясь если не проникнуть, то хотя бы заглянуть.
— Ну, пробуй! — кивнул на конфеты хозяин.
— Пусть он попробует, — хрипло сказал Цаплин, отпивая из чашки горячий напиток.
— Он уже ел! — остановил мою руку Радимов. — Правда, Паша? Тебе очень понравилось, не так ли? Он у нас сладкоежка! Ни одной юбки не пропустит! А Елена Борисовна, сам знаешь… через экран наловчилась…
И оба захохотали. И, продолжая смеяться, гость положил конфету в рот, откусил… И тут же заорал от боли, схватившись за щеку.
— Что, зуб? — участливо спросил хозяин, склонившись над ним. Тот выплюнул на блюдце два зуба. Один был сломанный, почерневший, другой золотой…
Держась за щеку, Цаплин ошарашенно смотрел на содержимое блюдца, казалось, забыв о боли.
— Что это? — спросил он. — У меня никогда не было золотого зуба!
— А это золото в шоколаде! — спокойно сказал Радимов, допивая свою чашку и жуя конфету. — Вон, видишь, у меня тоже. Что ты там написал, Рома, с разоблачительными подробностями? Вот: вишня в шоколаде, конфеты с ликером, которых никогда не было в продаже в государственных магазинах… Так что придется переписывать донос, Рома! Золото в шоколаде — похлеще будет!
И засмеялся, как дитя, указывая пальцем на ошалевшего гостя.
— Разыграл я тебя, а? Давно так не разыгрывал! Да, пожалуй, с прошлого века, при царствовании Александра Второго, освободителя, когда ты подговорил студентов бомбу кинуть под мой экипаж! Те, дурни, бомбу кинули, кучера насмерть, из лошадей кишки по земле, а ты, родной, стоял, радовался в сторонке, мол смерть царскому сатрапу, обманувшему крестьян пресловутой свободой! Я тут сзади к тебе подошел и легонько так по плечику твоему, помню, в пальтишке ты был суконном, моей мануфактурой сработанном, потрепал. Ты живо обернулся, не чаял меня живого видеть! Чуть Богу душу не отдал от такого разочарования! А в коляске-то был твой единомышленник, Гришка Полуэктов, названый твой собрат по борьбе. Связали мы его, пальто мое аглицкое надели, фуражку мою с красным околышем… Да рот заткнули. Вот лошадей было жалко, я за них купчишке Самодееву полтыщи отдал за каждую! Да ладно, чего не дашь, чтоб увидеть тебя изумленного неожиданностями жизни да превратностями судьбы! Вот как сейчас!