Чудо в перьях
Шрифт:
— Стоп! На этот раз басы!
Концертмейстер отшвырнул смычок.
— Боря, я тебя умоляю… — сложил руки дирижер.
— Сема, дорогой, ты же видишь, что от тебя желают избавиться!
— Так что теперь делать? Раз у них нет другого способа. Хотя, по признанию всех специалистов, и альты и басы у нас на высоком уровне…
— И еще вы излишне жестикулируете! — сварливо сказал Радимов. — Вы мешаете воспринимать.
— Тогда я тоже уйду! — сказал концертмейстер. — Напишу заявление.
— Это глупо, Боря! — пожал плечами дирижер. — С кого-то все время начинают. В тот раз с врачей, сегодня с дирижеров. Играй, твое время еще наступит. Пусть попробуют без меня. Может, и правда будет лучше… Играйте же, играйте! Не смотрите на меня. Я лучше отойду.
Музыканты, переглянувшись, начали вразнобой. Радимов качал головой и отбивал такт, но музыка разлаживалась. Я невольно старался подхватить, не дать упасть, соединить распадавшуюся гармонию. И даже не заметил, как встал и поднялся на сцену. Они не верили своим глазам. Но мой порыв подхватили и подчинились, соединившись воедино, в последний момент избежав распада.
Радимов плакал, не скрывая слез. Обнял меня, расцеловал. Обнял старика-хормейстера.
— Простите меня великодушно! — Он поклонился хору, приложив руку к груди. — Но вы сами присутствовали только что при рождении выдающегося дирижера, пришедшего на смену… — Он указал рукой на старого хормейстера. — Но что делать! Это жизнь. Простите меня.
И еще раз поклонился, на этот раз перед хормейстером. Но тот схватился за сердце, покачнулся, и хористки с криком кинулись к нему, рассыпав свой строй, подхватили, понесли со сцены на выход. Музыканты молча поднимались, собирали инструмент. Кто-то за сценой кричал по телефону, требуя «скорую помощь».
— Я отвезу! — крикнул хозяин. — Паша… ты знаешь, сначала твой массаж, потом быстро-быстро в больницу. А я не могу. Я пешочком, меня ждут.
Я делал старику массаж, дышал ему в рот, сердце его неохотно подхватывалось, потом снова сникало. Я сказал себе: ни за что не займу его место, если не спасу! В рот умиравшему толкали нитроглицерин, я отталкивал доброхотов локтями: главное воздух, который я с силой вдувал в его легкие, как в детстве надувал лучше других футбольный мяч, и грудь его послушно вздымалась, освобождая бессильное сердце, и оно на секунду снова подхватывалось, как старый мотор, которому не хватает мощи аккумулятора.
И так продолжалось, пока не приехала «скорая». Они оценили мои усилия, вкололи камфару, адреналин, медсестра вытерла мне обильный пот на лбу, а я, отойдя в сторону, закурил дрожащими пальцами. Хористы, музыканты смотрели на меня. Теперь я был здесь свой. Имел право быть среди них и управлять ими.
Не получилось бы как в нашем гараже, откуда меня вытолкнули, будто инородное тело. Своим я был лишь в мэрии, где на секретарш хозяина смотрел как падишах на лучших представительниц своего сераля… Здесь тоже были девушки, и очень неплохие, особенно вон та, сероглазая, статная, с распущенными волосами. Ишь как смотрит… Но мне, милая, ты нужна в ином качестве, как хористка, доверившая свой голос, а не что другое.
Надо было по времени спешить в мэрию, но не хотелось. Эта сцена, с ее запахами, сырыми пятнами неизвестного происхождения, темным от времени и грязи занавесом, не отпускала меня. Куда-то кануло все, что привязывало меня к другой, прежней жизни, даже Мария и родители.
Я быстро докурил под нахмуренным взглядом пожарника, спрятал чинарик в рукав, кивнул на прощание и отправился на выход.
— Вы уходите? — спросила сероглазая.
В ее распахнутых, как объятия, посветлевших глазах обожание сменилось тревогой. «Милая девушка, — как читала моя учительница при нашем расставании, — что ты колдуешь…»
— Мы еще собирались репетировать Верди.
Я спрятал руки за спину, увидев ее глазами свои наколки.
— Верди — это кто? — спросил я насмешливо, хотя в общих чертах уже знал об этом композиторе.
Они переглянулись. Стали перешептываться. Наверняка многие меня знали как холуя, а кто не знал, тому сейчас разъясняли, что к чему.
— Я — сам по себе, — зло сказал я. — Самородок. Консерваторию не проходил. Но если напоете мелодию, могу сбацать.
— Вы только подумайте! — взорвался концертмейстер. — Нам обещают сбацать Верди! И этот человек, доведший до инфаркта Иосифа Самойловича, будет нами дирижировать? А вы не спутали место и время для проведения ваших экспериментов? Может, вы ошиблись адресом? Вы как хотите, а я пишу заявление!
Но его не поддержали. Они смотрели на меня во все глаза. Неужели только что ими управлял этот шофер?
Я отмахнулся, спрыгнул со сцены. К черту Радимова с его экспериментами! Я-то хорош! В интеллигенцию подался… Здесь не как в гараже. Изведут насмешками и приколами. Будут хихикать и шептаться за спиной. Но кто-то догнал сзади, коснулся плеча. Я оглянулся. Так и есть. Везет же тебе, Уроев, на баб! Та самая Сероглазка. Умоляюще смотрит в глаза.
— Павел Сергеевич, ну пожалуйста! Не слушайте их. Все артисты такие. Нам нельзя показывать слабину. Возьмите нас сразу в ежовые рукавицы! Ведь было же только сейчас. Настоящий Моцарт, какого мы еще не слышали! — Она оглянулась на концертмейстера. — Борис Моисеевич, разве не так? Что вы молчите? Я же вижу — всем очень понравилось… Хотите мы покажем, только начнем вступление. Вы сумеете, я знаю! А ноты я вам буду сама показывать. С завтрашнего дня… Хотите?
Еще как хотел… С благодарностью посмотрел ей в глаза, но приличия ради помедлил с ответом.
— Тогда не будем терять время! — властно сказал Борис Моисеевич. — Начнем.
Музыка, перевитая голосами, скорбела и просила утешения, и я стал ее утешать, гладя руками, потом понес, лаская, к сцене, поднялся, приговаривая, вот сейчас приду на помощь, согрею, прижму к сердцу, только мне доверься, склони голову на мое плечо, я буду бережен, я успокою тебя. Очнулся, лишь когда все кончилось. Они с изумлением смотрели на меня, я на них. Будто ничего более удивительного ни я, ни они в жизни не видели.
22
Когда мы с Радимовым подъехали к стадиону, туда невозможно было пробиться. Сплошные пробки из машин и человеческих тел. И всюду, где только возможно, плакаты: «Прощальная встреча с руководителем нашего Края Радимовым А. А.! С последующим футбольным матчем между сборной Края и обладателем Кубка страны! И с первым в истории конкурсом красоты!»
Милиция узнавала нашу машину, пыталась рассеять, раздвинуть, растолкать, но все было бесполезно. Весь город, весь Край сорвался с места, двинулся к стадиону на последнюю встречу с хозяином. В толпе мы увидели полузадушенного, полураздавленного Цаплина, его очки висели на одном ухе, готовясь вот-вот сорваться под ноги.