Чудо в перьях
Шрифт:
— Мы бывали, отец Никодим, не раз в этой купели… Или забыли нашу историю? Я подумал о другом. Вот мы работали с вами шоферами. Часто на морозе мотор никак не заводился. Чихал, с трудом проворачивался, потом глох. Не это ли происходит с тем, что затеял Радимов? Какой такой мороз не позволяет раскрутиться? Вечная мерзлота в душах?
— Этого я не знаю… — сказал отец Никодим. — Могу лишь предположить, что каждому народу или человеку отведена своя мера страданий или своя цена, которую он должен заплатить за истину…
— Уже поздно, отец Никодим, — сказал я. — Утром встанем пораньше.
Утром я отвез его домой. Дорогой он молчал, глядя прямо на дорогу. Я думал о том, что предстоит. О том, что происходит. И о том, что следует сделать.
Когда мы подъехали к его дому, женщина с двумя детьми вышла к нам, держа их за руки. Она обняла отца Никодима, припала лицом к его груди. Дети стояли рядом и смотрели исподлобья.
Часть III
1
В филармонию я приехал уже под вечер. Там все шушукались небольшими группками, а при виде меня смолкали и отводили глаза.
Что, уже началось? Я посмотрел на всякий случай на доску объявлений. Никаких новых приказов не было. Хотя, кроме меня, отдавать их было некому. Но мало ли…
— Всем на репетицию! — сказал я. — Вы что, не слышали?
— Это вы не слышали, — сказала мне староста. — Вышло распоряжение. Все руководители и начальники в нашем Крае должны пройти аттестацию. Без этого никого не допустят к работе.
Я смерил ее взглядом. Певичка не ах, строила глазки, постоянно напрашивалась на общественную работу, полагая, что этим можно компенсировать отсутствие вокальных данных.
— Где Елена Цаплина? — спросил я. — Я принял ее в наш хор. Она приходила?
— Приходила, — сказал наш концертмейстер. — Но у нее нет слуха! Не говоря уже о голосе.
— И вы ей об этом сказали.
— Дали понять, — улыбнулся он. — А что, Павел Сергеевич, решили заработать пару-тройку очков у новой власти? Ведь ее дядюшка как пострадавший, возведенный в сан мученика, теперь в фаворе.
— Павел Сергеевич хочет спасти нашу филармонию! — заговорили другие. — А вы с вашей принципиальностью, Борис Моисеевич, можете только все испортить! Не может петь? Ничего, потерпим. А то довели девчонку до слез и отослали… Разве можно так?
— Ну-ну… — саркастически заулыбался концертмейстер. — Ее примете, а меня увольте! Это я вам советую, если еще не догадались. И новой власти, то бишь аттестационной комиссии, так и доложите. Вас поймут и оценят. Гуд бай! Всем гуд бай!
Он приподнял шляпу и направился к выходу. Я догнал его уже на улице.
— Боря, не глупи, прошу тебя!
Он смерил меня взглядом. Отвел плечо, за которое я его остановил.
— Только без рук!
— Останься, не дури… Как-нибудь объясню. Нужно так, понимаешь? Я предложил ей это место еще до всех этих событий.
— Провидец! Кто б мог подумать! Только в столицу съездили, и все-все просчитал дальше других. Это когда ты так разобрался? Когда нас из гостиницы выкинули?
Я смотрел в его глаза. Он щурился, презрительно улыбался, но, похоже, сохранял еще надежду, что тут что-то не так… Диссидент, правда внутренний, привыкший, что все рано или поздно предают, и к этому всегда надо быть готовым. А сам очень предан музыке. Из-за нее отказался уезжать, хотя имел вызов.
— Эх, Паша, Паша… — сказал он. — Что, сказать нечего?
— Нечего, — согласился я. — Потому что ничему не поверишь. Ты ведь не сможешь признать, что бываешь не прав?
— Нет ничего проще, Паша, быть пророком в нашем отечестве. Каждый циник у нас предсказатель, не хуже Кассандры или Иезекииля.
Я пожал плечами, но не уходил.
— Пойми, я не вру! — прижал я руки к груди для убедительности. — Самому противно. Но уж так совпало… Она пришла к нам с гор, ей некуда деваться. А этот мученик Цаплин бросил ее здесь на старую бабку.
— О Боже! — вздохнул Борис Моисеевич. — Эту страну погубят совестливые люди, ищущие положительные черты у негодяев, чтобы их оправдать. И потому пришло время крыс, а всем котам пришло время скрываться. Пошли назад в филармонию, а то на аттестации тебе припишут саботаж и неумелую работу с кадрами…
2
Через час я приехал на аттестацию, проводившуюся в административном здании ипподрома.
В приемной была очередь, и я узнал прежних советников Бодрова и моих собутыльников — заваптекой и директора банно-прачечного комбината. Они сделали вид, что впервые меня видят.
Зато я едва узнал Наталью… В строгом костюме, в затемненных очках.
— У роев Павел Сергеевич? — строго спросила она.
Боже, с ней-то что приключилось? Ну да, как приехали с гастролей, я ни разу не удосужился позвонить. Использовал и вытер ноги. Теперь будет вытирать она…
— Он самый! — сказал и протянул ей паспорт.
Она его небрежно полистала. Посмотрела на фотографию, потом на меня.
— Похож? — спросил я.
— С некоторых пор вы сильно изменились… Вы опоздали, хотя сейчас ваша очередь.
Может быть, ее глубоко законспирировали?
— Следующий! — донеслось из динамика. — Кто у нас следующий, Наталья Владимировна?
— Уроев. Директор филармонии и хормейстер.
Я застыл на месте, глядя на нее. Не снится ли мне это? Схватить бы прямо сейчас, у всех на глазах, и — как она любит, с криком, стонами…
— Вы что, не слышите? — Она подняла на меня замерзшие глаза, которые будет нелегко оттаять.
Я вошел, подталкиваемый ее взглядом в спину. И снова остолбенел. Было от чего… Во главе стола сидела Людмила Константиновна — поседевшая за ночь. Белая как лунь. А по правую руку — Игорь Николаевич, смотрящий куда-то в сторону. Далее те самые именитые гражданки, составлявшие временный женский совет.