Чудо. Встреча в поезде
Шрифт:
Я люблю тебя, во мне нет к тебе ненависти, подумал Гай. Но Бруно так не скажет, потому что он все-таки его ненавидит. Так же, как и Гай никогда не скажет Бруно: «Я люблю тебя», а скажет: «Я тебя ненавижу», потому что на деле любит его. Гай стиснул зубы и крепко потер пальцами лоб. Он предвидел уже то равновесие положительной и отрицательной воли, что станет сводить на нет всякое предпринимаемое действие еще до его начала. Вот и сейчас, например, что-то удерживает его здесь. Гай рывком вскочил с места, и только что принесенная выпивка выплеснулась на скатерть.
Бруно глядел на него с изумлением и ужасом.
— Гай, в чем дело? — Бруно бежал за ним. — Гай, подожди? Ведь ты не думаешь, что я так могу
— Не трогай меня!
— Гай! — Бруно чуть не плакал. Почему люди так обращаются с ним? Почему? Он бежал по тротуару и кричал:
— Никогда в жизни! Ни за какие деньги! Верь мне, Гай!
Гай отпихнул Бруно и захлопнул дверцу такси. Он знал: Бруно никогда в жизни не предаст его. Но если, как он убедился, все на свете имеет двойственную природу, разве можно хоть что-нибудь знать наверняка.
34
— Какая связь между тобой и миссис Гай Хейнс?
Бруно этого ждал. Джерард проверил его последние счета, а там были указаны цветы, которые он послал Энн.
— Друг. Друг ее мужа.
— Ах, так. Друг?
— Знакомый. — Бруно пожал плечами, прекрасно зная, что Джерард подумает, будто он хвастается, потому как Гай знаменит.
— И давно ты его знаешь?
— Не так давно. — Неуклюже приподнимаясь с удобного кресла, где он полулежал, развалившись, Бруно стал нашаривать зажигалку.
— С чего это ты послал ей букет?
— Ну, думаю, из благодарности. Накануне я был у них на вечеринке.
— Ты с ними так близко знаком?
Бруно снова пожал плечами.
— О, вечеринка была самая обычная. А насчет Гая мы думали, когда собирались строить дом. — Это вырвалось само собою, и вышло, решил Бруно, достаточно убедительно.
— Теперь — Мэтт Левин. Давай вернемся к нему.
Бруно вздохнул. Гая Джерард проскочил — может, потому, что его нет в городе, а может, просто взял и проскочил. Теперь Мэтт Левин: темная лошадка — не думая, что это может оказаться полезным, Бруно часто виделся с Мэттом накануне убийства.
— А что — Мэтт?
— Как ты объяснишь, что виделся с ним двадцать четвертого, двадцать восьмого и тридцатого апреля, второго, шестого, седьмого марта и за два дня до убийства?
— А я виделся? — улыбнулся Бруно. В последний раз у Джерарда были только три даты. Мэтт не любит Бруно. Мэтт, наверно, наговорил каких-нибудь гадостей.
— Он хотел купить мою машину.
— А ты хотел продать ее? Почему? Или ты думал, что скоро сможешь заполучить другую?
— Хотел продать эту и купить другую, поменьше, — рассеянно проронил Бруно. — Ту, что сейчас в гараже. Кросли.
Джерард улыбнулся.
— Как давно ты знаешь Марка Лева?
— Еще с тех пор, как его звали Марк Левицкий, — выпалил Бруно. — Покопайтесь немного — и вы обнаружите, что он убил в России своего собственного отца. — Бруно кинул на Джерарда быстрый взгляд.
Насчет «своего собственного отца» прозвучало немного стремно, не следовало, наверное, этого говорить, но Джерард слишком уж умничает, не удосужившись даже разобраться в настоящих и вымышленных именах.
— Мэтту на тебя тоже наплевать. Вы что, не смогли договориться?
— О машине?
— Чарльз, — терпеливо вздохнул Джерард.
— А я что — я ничего.
Глядя на свои изгрызанные ногти, Бруно еще раз подумал о том, как здорово подходит Мэтт под Хербертово описание убийцы.
— Последнее время ты нечасто встречался с Эрни Шредером.
Бруно с тоской открыл рот и приготовился отвечать.
35
Босиком, в белых шароварах, Гай сидел, скрестив ноги, на передней палубе «Индии». Лонг-Айленд
Гай согнул руку и ущипнул тонкую загорелую кожу, под которой напряглись мускулы. Он стал таким же смуглым, как Эгон, юнга, наполовину португалец, которого наняли в лонг-айлендских доках в начале круиза. Лишь крошечный шрам над правой бровью оставался белым.
Три недели на море принесли ему мир и отрешенность, каких он никогда ранее не знал и какие месяц назад счел бы для себя недостижимыми. Он начал ощущать, что искупление, в чем бы оно ни выразилось, назначено ему судьбою, а следовательно, явится само, без всяких с его сторон усилий. Он всегда доверял своему ощущению судьбы. Подростком, мечтая вместе с Питером, он уже знал, что не всегда будет только мечтать, так же, как знал отчего-то, что Питеру назначено только это, ему же Гаю, назначено сотворить знаменитые здания, имя его войдет в историю архитектуры, и, наконец, увенчав, как ему всегда чудилось, свою карьеру, он построит мост. Белый мост с пролетом, легким, как крыло ангела, похожий на изогнутый белый мост Роберта Мейларта в учебниках по архитектуре. Это, конечно, гордыня — так полагаться на судьбу. Но, с другой стороны, не состоит ли истинное смирение в том, что ты подчиняешься всем законам собственного предназначения? И убийство, которое казалось вначале противоестественным отклонением, грехом против собственной природы, он полагал ныне частью той же самой судьбы. Да и что еще можно было помыслить? А если это так, то ему укажется путь к искуплению и дадутся силы, чтобы пройти его. И если назначенная законом смерть его не минует, хватит и сил, чтобы встретить ее, — а у Энн сил более, чем достаточно, чтобы пережить все это. Невероятным каким-то образом он чувствовал себя смиренней последней рыбешки, затерявшейся в просторах морей, и крепче высочайшего земного пика. Но гордыня исчезла. Гордыня была самозащитой и своей вершины достигла в период разрыва с Мириам. И разве не знал он даже тогда, сдерживаемый несчастной страстью, мучимый нищетой, что найдет другую женщину, которую сможет полюбить и которая сама полюбит его навеки. И какого еще доказательства справедливости всех этих мыслей нужно ему, если они с Энн никогда еще не были так близки и жизни их никогда еще не сливались столь гармонично в единое соразмерное целое, как в эти три недели на море?
Он повернулся всем телом и теперь видел ее, прислонившуюся к мачте. Она смотрела на него сверху вниз, и на губах ее играла легкая улыбка, полная едва скрываемой гордости, — так, подумал Гай, улыбается мать, выходившая своего ребенка во время тяжелой болезни, — и, улыбаясь в ответ, Гай поразился, как слепо верит он в ее непогрешимую правоту — а ведь она всего лишь земное человеческое существо. И более всего поразился тому, что существо это — часть его жизни. Потом опустил глаза на свои сцепленные руки и стал думать о работе, которая ждет его завтра в больнице, и о той работе, что придет следом, и обо всей цепи событий, предначертанных судьбой.
Бруно позвонил как-то вечером, через несколько дней. Он здесь неподалеку, сказал Бруно, и хочет зайти. Он казался очень трезвым и немного подавленным.
Гай ответил: «Нет». Он сказал спокойно и твердо, что ни сам он, ни Энн не желают больше его видеть, но, уже произнося нужные слова, чувствовал, как невозмутимость его оседает, словно зыбучий песок, и здоровая уверенность последних недель рушится под напором безумия, которое заключается даже в том, что они вообще могут друг с другом разговаривать.