Чудо. Встреча в поезде
Шрифт:
— Да, верно. Это нас не касается. — Энн снова взглянула на него. — Джерард еще сказал, что ты встретился с Чарльзом в поезде в позапрошлом июне.
— Да, это так.
— Ну и… какая разница?
— Не знаю.
— Может быть, дело в том, что Чарльз сказал тебе в поезде? И поэтому ты его так не любишь?
Гай глубже засунул руки в карманы пиджака. Ему вдруг ужасно захотелось бренди. Он чувствовал, что выдает себя, что не сможет теперь ничего скрыть от Энн.
— Послушай, Энн, — торопливо заговорил он. — Бруно мне признался в поезде, что желает смерти отцу. Он не строил никаких планов, не называл никаких имен. Мне не понравилось, как он об этом говорил, поэтому с тех пор я и не люблю
Поверит она ему или нет, подумал Гай, все равно он — человек конченный. Он дошел до самой низкой лжи, опустился до самого низкого в жизни поступка — переложил свою вину на другого. Даже Бруно не смог бы солгать так, оболгать так его, Гая. Чувствуя, как весь пропитывается ложью, теряет почву, он швырнул сигарету в камни и закрыл руками лицо.
— Я верю, Гай, что ты поступил, как должно, — мягко проговорила Энн.
Все лицо его лгало, лгал спокойный взгляд, твердая складка рта, чуткие, нервные руки. Он резко оторвал их от лица и сунул в карманы.
— Мне надо выпить.
— Это не с Чарльзом ты подрался в марте? — спросила Энн, уже подойдя к бару.
Запросто можно было солгать и тут, но у Гая больше не было сил.
— Нет, Энн.
Энн искоса метнула на него быстрый взгляд, и Гай понял, что она не верит. Думает, наверное, что он дрался с Бруно, чтобы остановить его. Чего доброго, еще и гордится им! Надолго ли хватит вот этой непрошенной, ненужной защиты? Долго ли еще все будет сходить ему с рук? Но Энн вряд ли просто так удовлетворится. Гай по опыту знал: она будет возвращаться к теме снова и снова, пока не выпытает всего.
А вечером Гай разжег первый в этом году огонь, первый огонь в их новом доме. Энн прилегла у камина, подложив под голову диванную подушку. Осенний холодок, вызывающий воспоминания, ощущался в воздухе, переполняя Гая мечтательной грустью и беспокойной энергией. Но энергия была веселой, как в осенние дни его молодости, — в ней таилось теперь неистовство отчаяния, словно жизнь со страшной силой низвергается в пропасть и сегодня, сейчас наступает последний прилив. И не доказывает ли близость конца то, что его ничуть не страшит впереди лежащая бездна? Разве не может Джерард догадаться теперь, зная, что они с Бруно встретились в поезде? Разве не может верная мысль осенить его — днем, ночью, в ту самую секунду, как толстые пальцы подносят сигару ко рту? Чего они еще ждут — Джерард, полиция? Ему казалось порою, что Джерард постарается собрать малейшие факты, идущие к делу, невесомейшие, микроскопические улики против обоих, а потом обрушит на них все разом и сровняет их с землей. Но пусть, подумал Гай, они сровняют с землей его самого — никто не посмеет сровнять с землей его здания. И он вновь испытал странное, тоскливое чувство — будто дух его отделяется от тела, даже от рассудка.
Ну, а вдруг в их с Бруно тайну так никто и не проникнет? У него бывали еще минуты, когда ужас перед содеянным сочетался с абсолютной беспечностью, когда он чувствовал, что их тайну хранит какое-то нерушимое заклятье. Может быть, думалось ему, он и не боится Джерарда или полиции только потому, что верит в нерушимость тайны. Если до сих пор, при всей их осторожности, после всех намеков Бруно никто не догадался — не значит ли это, что существует особая сила, делающая тайну непроницаемой?
Энн уснула. Гай посмотрел на мягкий изгиб ее лба, отливающего серебром в свете пламени. Потом нагнулся и поцеловал ее — нежно, чтобы не разбудить. Щемящая боль нашла выход в словах: «Я прощаю тебя». Гай хотел, чтобы Энн произнесла их — Энн, и никто другой.
Перед внутренним его взором чаша весов, несущая вину, безнадежно приникла к земле, так что нельзя было даже измерить отягощающий ее вес, но на другую чашу он упорно клал столь же безнадежно легкую, невесомую, как пушинка, мысль о самозащите. Он совершил преступление в целях самозащиты, рассуждал Гай. Но все никак не мог до конца убедиться в этом. Если поверить, что в душе у него — полная мера зла, должно поверить также и в естественное стремление дать этому злу какой-то выход. Время от времени Гай спрашивал себя, а не получил ли он, убивая, определенного удовольствия, какого-то первобытного, исконного удовлетворения — чем иным объяснить, что человечество не только до сих пор терпит войны, но и встречает их с энтузиазмом, как не тем, что всякое убийство таит в себе первозданную сладость? И, задаваясь этим вопросом слишком часто, Гай, наконец, пришел к выводу, что так оно и было.
43
Окружной прокурор Фил Хоуленд, подтянутый и сухопарый, четкий во всех своих проявлениях, в отличие от расплывчатого Джерарда, снисходительно улыбался сквозь сигаретный дым.
— Почему бы вам не оставить парня в покое? Вначале, уверяю вас, мы подошли к вопросу серьезно. И прочесали всех его друзей. Там не за что зацепиться, Джерард. Не можете же вы арестовать человека за его характер.
Джерард закинул ногу на ногу и позволил себе изобразить почтительную улыбку. Пробил его час. И удовлетворение усугублялось еще тем, что вот так он улыбался и во время других, не столь торжественных визитов к прокурору.
Кончиками пальцев Хоуленд придвинул машинописный лист к краю стола.
— Тут еще двенадцать имен, если вам это интересно. Список друзей покойного мистера Сэмюэла, который нам предоставили страховые компании, — невозмутимо, даже со скукой проговорил Хоуленд, и Джерард знал, что в данный момент скука эта усиленно подчеркивается: в распоряжении окружного прокурора — сотни сотрудников, и он может сплести сеть куда гуще, чем любой сыщик, и закинуть ее гораздо дальше.
— Можете его порвать, — сказал Джерард.
Хоуленд улыбнулся, чтобы скрыть изумление, но его большие темные глаза зажглись любопытством.
— Полагаю, вы его вычислили. Это Чарльз Бруно, конечно.
— Конечно. Только за ним другое убийство.
— Одно? Вы всегда говорили, что он способен на четыре или пять.
— Никогда я такого не говорил, — спокойно возразил Джерард. Он разворачивал на коленях какие-то бумаги, сложенные вчетверо, наподобие писем.
— Так кто же?
— Любопытно, да? Будто сами не знаете? — Джерард улыбался, не выпуская сигары изо рта. Он придвинул к себе поближе свободный стул и разложил по сиденью свои бумаги. Как бы много их ни было, он никогда ничего не клал на стол Хоуленда, и тот уже не трудился предлагать. Хоуленд не любил его и как человека, и как профессионала, и Джерард это знал. Хоуленд утверждал, что Джерард не желает сотрудничать с полицией. Но это полиция никогда не желала сотрудничать с ним, напротив, чинила препятствия, и тем не менее за последние десять лет Джерард раскрыл впечатляющее количество дел, которые полиции оказались не по зубам.
Хоуленд поднялся и, пружиня на длинных, худых ногах, не спеша направился к Джерарду и встал перед ним, опершись о край стола.
— Но проливает ли это какой-нибудь свет на наше дело?
— Беда полиции в том, что у нее одномерный способ мышления, — объявил Джерард. — А это дело, как и многие другие, протекает в двух измерениях. Его просто нельзя решить, если мыслить одномерно.
— Кого, когда? — вздохнул Хоуленд.
— Слышали про Гая Хейнса?
— Разумеется. Мы допрашивали его на прошлой неделе.