Чудо
Шрифт:
– Она не подавилась чем-нибудь перед днем рождения? Или, может быть, съела что-то протухшее?
– В этой кухне не бывает ничего протухшего! – разозлилась миссис О’Доннелл.
– Вы упрашивали ее поесть? – допытывалась Либ.
– Можно было даже не пытаться.
– Анна как-то объясняла свой отказ?
Женщина наклонилась чуть ближе, словно желая поделиться секретом:
– Этого не нужно.
– Не нужно было объяснять причину? – спросила Либ.
– Она в этом не нуждается, – ответила Розалин О’Доннелл, обнажив в улыбке щербатый рот.
– Вы хотите сказать, в еде? – еле слышно спросила монахиня.
– Ей ни крошки не нужно. Она живое чудо.
Должно быть, это хорошо отрепетированный спектакль. Если не принимать во внимание, что блеск в глазах женщины выражает, как показалось Либ, твердую веру.
– И вы утверждаете, что последние четыре месяца ваша дочь пребывает в добром здравии?
Розалин О’Доннелл выпрямила внушительный торс, и ее редкие ресницы затрепетали.
– В этом доме, миссис Райт, вы не найдете никаких лживых утверждений, никакого жульничества. Это скромный дом, но таковым был и хлев.
Подумав о лошадях, Либ была озадачена, но потом поняла, что женщина имела в виду Вифлеем.
– Мы простые люди – муж и я. Объяснить это мы не в силах, но наша девочка отмечена особым Божественным провидением. Разве Богу не подвластно подобное? – обратилась она к монахине.
– Неисповедимы пути Господни, – слабо кивнула сестра Майкл.
Вот почему О’Доннеллы попросили прислать монахиню. Либ почти в этом не сомневалась. И почему доктор выполнил их просьбу. Все они считали, что старая дева, посвятившая себя Христу, легче большинства людей поверит в чудо. Или в большей степени суеверна.
Мистер Таддеус внимательно наблюдал за происходящим:
– Но ведь вы с Малахией желаете, чтобы эти добрые сестры побыли с Анной две недели и потом доложили обо всем комитету?
Миссис О’Доннелл широко раскинула худощавые руки, и ее клетчатая шаль едва не соскользнула с плеч.
– Желаем, даже очень! Чтобы восстановить наше доброе имя от Корка до Белфаста.
Либ едва не рассмеялась. Так беспокоиться о своей репутации, живя в этой жалкой лачуге, а не в каком-нибудь особняке…
– И что нам прятать? – продолжала женщина. – Разве мы не отворили двери всем доброжелателям с четырех сторон света?
Ее напыщенность рассердила Либ.
– Кстати говоря, – сказал священник, – гости, похоже, собираются уходить.
Либ даже не заметила, когда прекратилось пение. Дверь, ведущая в другое помещение, приотворилась, и потянуло сквозняком. Она встала и заглянула в щель.
Так называемая хорошая комната отличалась от кухни в основном своей пустотой. В ней не было ничего, кроме буфета с немногими тарелками и кувшинами за стеклом и нескольких веревочных стульев. Полдесятка людей стояли, повернувшись к углу комнаты, который был не виден Либ, с широко открытыми горящими глазами, словно их взорам предстало нечто поразительное. Она напрягла слух, пытаясь различить их бормотание.
– Спасибо, мисс.
– Пара святых карт для твоей коллекции.
– Позволь оставить тебе этот пузырек с маслом, который освятил в Риме нашему кузену его святейшество.
– Вот цветы, срезанные утром в моем саду.
– Тысячу раз благодарю, и не поцелуешь ли моего ребенка?
Эта последняя женщина поспешила в угол со свертком.
Либ мучилась оттого, что не может хотя бы украдкой увидеть необыкновенное чудо. Не эти ли слова произнесли вчера в винной лавке фермеры? Да, судя по всему, они восхищались не каким-то двухголовым быком, а Анной О’Доннелл, живым чудом. Очевидно, сюда каждый день впускались толпы, желающие пасть ниц у ног девочки. Какая пошлость!
Либ вспомнила, что один фермер неодобрительно высказался о толпе, которая всячески угождает ей. Должно быть, он имел в виду посетителей, жаждущих обласкать ребенка. Что, по их мнению, они совершали, делая из девочки святую, ибо вообразили, будто она поднялась выше обычных человеческих потребностей? Как те разряженные статуи, которые проносят по улицам во время религиозных церемоний.
Правда, голоса этих людей для Либ звучали на ирландском. Миссис О’Доннелл преувеличила, говоря о четырех сторонах света. Дверь в комнату распахнулась, и Либ отступила в сторону.
Посетители, шаркая ногами, вышли.
– Миссис, это вам за беспокойство.
Мужчина в круглой шляпе предложил Розалин О’Доннелл монету.
Ага! Корень всякого зла. Наподобие состоятельных туристов, платящих крестьянину за возможность позировать на пороге его грязной лачуги со скрипкой, у которой недостает половины струн. О’Доннеллы наверняка участвуют в этом жульничестве, решила Либ, притом из вполне предсказуемых побуждений – деньги.
Но хозяйка спрятала руки за спину:
– Гостеприимство нам не в тягость.
– Для милой девчушки, – произнес посетитель, но Розалин О’Доннелл продолжала трясти головой. – Я настаиваю.
– В ящик для бедных, сэр, если хочется что-то оставить.
Она кивком указала на железный сейф, стоящий на табурете у двери.
Либ упрекнула себя в невнимательности.
На выходе посетители бросали в щель свои пожертвования. Некоторые из монет, судя по звуку, были тяжелыми. Эта маленькая проказница привлекала не меньше внимания, чем стоящий у дороги крест или камень. Либ сильно сомневалась, что О’Доннеллы отдадут хотя бы пенни из ящика менее удачливым беднякам, чем они сами.
Дожидаясь, пока пройдет толпа, Либ стояла у каминной полки, а потому смогла рассмотреть дагеротип. Снимок с темным фоном был сделан несколько лет назад, до эмиграции сына. Розалин О’Доннелл, напоминающая внушительный тотем, на коленях у нее откинулся назад в несколько неподобающей позе худой юнец, а у отца на коленях сидит прямо маленькая девочка. Либ прищурилась, пытаясь рассмотреть снимок сквозь блики на стекле. У Анны О’Доннелл были волосы до плеч, такие же темные, как у Либ. В общем, она не отличалась от любой другой девочки.