Чудодей
Шрифт:
— Тринадцать.
— Так вот! Станислаус — это был пожиратель стекла!
Лена еще раз попыталась заговорить о Бодо:
— Он был скрипачом.
— Где?
— В книжке, которую мне давала жена управляющего. Стоило ему трижды коснуться струн — все женщины пускались в пляс.
Густав наступил на собственные подтяжки.
— А мужчины?
— Они его ненавидели.
— Вот видишь! Бодо не годится. Его будут звать Станислаус — и ни грамма меньше. — Эльзбет забралась в угол за печкой.
— Его будут дразнить: штаны слазят!
Густав не сводил глаз с мухи
— Ну это пока он не начнет стекло жрать.
Чиновник, ведающий метрическими книгами, поднял очки на лоб. Большая синеватая бородавка на лбу не давала им опуститься обратно.
— Станислаус? А это не очень по-польски?
Густав помахал шапкой:
— Станислаус есть в календаре!
— А чем плохое имя Вильгельм для твоего мальчонки? Вот уже несколько страниц — и ни одного Вильгельма не зарегистрировано. — Чиновник вытер перо перочисткой.
Густав был уже раздражен. Весь мир ополчился против Станислауса.
— Вильгельмом пускай зовется любое чучело. А моего будут звать Станислаус. Не ты ведь его сделал.
— А ты, часом, не примкнул к социал-демократам, а, Бюднер?
— Да пошел ты со своими специаль-камарадами! Я и есть я, а Станислаус будет Станислаусом, и стекло тоже будет жрать!
— А ты не знаешь, кого зовут Вильгельмом?
— В календаре этого имени нет.
И чиновник волей-неволей вынужден был записать в книгу: «…ребенок по имени Станислаус…»
Прощальное приветствие Густава осталось без внимания.
…С крестинами решено было обождать. Бюджет, куда денешься!
Недели через две пастор тихо и торжественно постучался в двери Бюднеров. Густав с намыленным для бритья лицом сидел перед потресканным фамильным зеркалом. Пастор в начищенных до блеска кожаных туфлях ступил в кухню. Лена выронила из рук эмалированную детскую кружечку с портретом кайзера Вильгельма. Эмаль откололась. У кайзера Вильгельма больше не было торчащих усов, а только большая открытая пасть. Пастор потеребил воротник своей черной рясы. Потом сунул толстый указательный палец в белый стоячий воротничок, пропуская таким образом свежий воздух к своей взволнованной груди. Лицо было багрово-красным, ни дать ни взять краснокочанная капуста в черной шляпе. Посланец небес плюхнулся на кухонный стул, чуть не угодив своим священным задом в корыто.
— Ми… Мир вам и благословение Господне!
Густав вытер рукой намыленную щеку и выбросил пену в окно. Лена сняла передник, перевернула на другую сторону и снова повязала.
— Лена, это ты была портнихой в замке?
— Я, господин пастор.
— Давненько же мы не виделись, дитя мое.
— Все дела, дела. Семеро детей, господин пастор.
— Господь благословил вас. Семеро детей, говоришь, моя божья овечка Лена? А я их всех крестил или одного кто-то другой? Сдается мне, я крестил шестерых всего лишь.
— Ваша правда, господин пастор, седьмой только народился.
Пастор посмотрел на Густава:
— А ты кто такой, сын мой?
— Это мой муж, господин пастор.
Лена сунула в плиту сухое полено, дважды украденное полено, чтобы сварить кофе. Пастор не сводил глаз с Густава:
— Сын мой,
Густав выполнил, что было велено. Пастор глянул на Лену, стоящую на коленях перед плитою.
— Он что, язычник, твой муж? Я никогда его не вижу в церкви.
— Он не язычник, господин пастор.
— А сколько твоему младшенькому, дочь моя Лена?
— Две недели и один день.
— И как он будет зваться?
— Он будет зваться Станислаус, господин пастор.
— Станислаус? Мало того что ему уже две недели, а он до сих пор не крещенный, так еще и Станислаус!
— Это имя есть в календаре. — В голосе Густава прозвучала угроза.
— Стыдись, умная голова! Станислаус — католическое имя и ничем не лучше языческого. — Благочинный похлопал себя по красным щекам толстыми пальцами-сосисками. — Лена, сколько лет ты была портнихой в замке?
— Семь лет, господин пастор.
— И не знаешь, что милостивая госпожа, которая распорядилась подновить и подкрасить Христа в притворе, наша достойнейшая, милостивейшая госпожа, не терпит, хвала Господу, ни больших, ни маленьких язычников? — Пастор уже задыхался. Ведь ему приходилось взывать к Лене сквозь шум ее кофейной мельницы. Лена ссыпала молотый ячмень в кастрюльку.
— Я знаю, господин пастор, но…
Пастор щелчком сбросил со своей рясы божью коровку.
— Никаких «но», упрямица ты эдакая! В воскресенье принесешь своего младенца, чтобы я его окрестил и милостиво принял в семью христиан. Я уж буду готов, но если ты со своим младенчиком в назначенный час не появишься у купели, то Господь покарает меня, коли я впредь вздумаю благословить тебя и твоего ребенка.
Последние слова святой отец произнес уже в сенях. Запах бедняцкого кофе прогнал его прочь. Он пятился задом и все продолжал поучения. Лена шла за ним с поникшей головою. Густав не пошел провожать благочестивца. Вооружившись кочергой, он снял конфорки с плиты. Эти святоши еще хуже, чем пропойцы!
В тот же день Лена помчалась за черникой. Ей с трудом удалось набрать ведерко редких уже в августе ягод для крестильного пирога. Гнев Господень не должен обрушиться на нее. Она вспоминала худшее из того, о чем болтают бабы: у одного слишком поздно крещенного ребенка на ляжках выросла мышиная шерстка. Он уже начал обращаться в зверя. Другого младенца черт наградил косолапостью. Третий, поздно крещенный, всю свою жизнь мочился в кровать. Святая вода, слишком поздно его окропившая, всю жизнь вытекала из него нечистой, ведьмовской водой.
3
Для Станислауса найдутся богатые крестные, его окрестят, он чуть не задохнется и вновь будет возвращен к жизни.
Крестными стали: жена управителя, чьи блузки Лена, портниха, постоянно должна была расширять; жена деревенского лавочника, которая отпускала Бюднерам в кредит, если не хватало недельного заработка; жена крестьянина Шульте, который иногда давал свою лошадь беднякам. Крестной должна была стать и жена деревенского сапожника. Густав думал о бесплатных подметках на зимнюю обувь. Но Лена воспротивилась: