Чудодей
Шрифт:
Не успела Людмила юркнуть в постель, как Станислаус заснул, сидя на ее корзине.
— Станислаус! Станислаус!
Он испугался:
— Что? Труп явился?
— Если ты будешь там сидеть, ты никогда его не поймаешь. Он является ко мне в постель.
— Ты что, с хозяином путалась, Людмила?
— Да так, только чуть-чуть. Я как-то пришла, а он такой грустный. Это было ночью, перед его смертью. Он лежал тут и плакал. Я погладила его. Он был мне благодарен. А что мне было делать?
— Да, Людмила, ты со всеми
— Моя мама говорила, что во мне пропадает сестра милосердия.
— Скажи, Людмила, ты была когда-нибудь в комнате пастора?
— А что мне там делать?
— Люди входят туда и говорят: «Я прошу вас поговорить со мной!»
Ночь проходила в болтовне о том о сем. Под утро у Людмилы иссякло терпение:
— Короче говоря, мне сделали предложение. Один человек хочет на мне жениться. Он уже немолодой.
— Ты что, давала объявление в газету?
— Нет, это никуда не годится. Моя тетка один раз так сделала. Ну ей и прислали одного, он только с виду был мужчина.
— Так он был гермафродит?
— Он чудно пел, и голос был высокий, как у женщины.
Пустопорожняя болтовня, но Людмила опять вернулась к предложению:
— Наверное, я все-таки соглашусь, хоть он и немолодой. Молодые ничего не ценят.
— Вот тут ты права. Ты сможешь по крайней мере водить старика вверх и вниз по лестнице и делать одно доброе дело за другим.
Этот Станислаус и впрямь не годился для любви. И это, конечно, чистейшая ложь, что он якобы обесчестил пасторскую дочку.
Людмила заснула. Заснула и без своего защитника от призрака. Станислаус тоже заснул, не выпуская из рук Людмилин зонтик.
Старший подмастерье явился будить учеников. Постучался он и в отдельную каморку Станислауса. Ответа не было. И тогда он заглянул внутрь. Станислауса в постели не было. Один Бог знает, где мог заснуть во хмелю этот парень, этот поэт.
Старший подмастерье постучался и к Людмиле, сперва деликатно, потом уже погрубее. Два голоса отозвались:
— Да!
Один — Станислаус, другой — Людмила. Старший подмастерье чуть приоткрыл дверь. А имел ли он на это право? Ведь это же Станислаус, подмастерье, который и сам делает что захочет, да еще других заставить может! Старший подмастерье увидел Станислауса сидящим на дорожной корзине с зонтом в руках и прикрыл дверь.
26
Станислаус говорит с агентом Господа Бога и упражняется в смирении.
На первое жалованье, полученное им в качестве подмастерья, Станислаус купил себе новые брюки, лимонно-желтые, с отворотами, модные по всем статьям. Новые штаны были необходимы.
Под вечер в воскресенье он позвонил у двери пасторского дома. Кухарка открыла ему и отпрянула:
— Вы?
— Я хочу просить господина пастора поговорить со мной.
— Господи
Станислаус был непоколебим в своих намерениях:
— Мне нужно кое-что узнать.
— Придите через час. Господин пастор отдыхает после проповеди.
— Спасибо. — Станислаус отвесил поклон.
— Да хранит Господь вас и ваши планы. Я здесь последние дни, — сказала кухарка.
— Вы больше не виделись с моряком?
— Больше я его не видела.
— Да? Ну ничего. Господь не оставит вас.
Через час Станислаус снова пришел к дверям пастора. Открыла ему пасторша. Элиас приветствовал его громким визгом. Лицо пасторши выражало суровость и удивление одновременно.
— У вас какие-то церковные надобности?
— Очень церковные надобности.
— Вы пришли по делу вашего покойного хозяина?
— Нет, скорее по своему покойному делу.
Станислаус сидел в прихожей с распятиями и ждал. Да, сколько раз у него здесь екало сердце. Некоторые из книг, стоящих на полке, он когда-то читал. И страницы пахли цветущим шиповником.
Его провели в кабинет пастора. Пастор, весь в черном, поправил свой крахмальный воротник и с достоинством пошел ему навстречу. Взглянул на протянутую Станислаусом руку и слегка поклонился. Тогда поклонился и Станислаус.
В кабинете пастора пахло старыми книгами и святостью. Пастор сел в кресло. Станислаусу он сесть не предложил. Иисус на горе тоже сидел, а те, что приходили к нему, стояли вокруг.
— Я рад вас видеть, мой юный друг.
— Я тоже, — сказал Станислаус.
На лбу пастора появилась морщина.
— Если меня не обманывает мое отцовское сердце, вы пришли, чтобы получить прощение за ваше злодеяние. Но моего прощения мало. Я могу простить вас, как отец опозоренной дочери, но грех… грех… — Пастор встал, и лицо его побагровело. — Только Бог, только Господь наш может отпустить грех, если ему это будет угодно.
Свежая храбрость Станислауса усохла от ветра этой речи. Он медлил.
— Говорите! — сказал пастор с вызовом.
— Я ее не опозорил.
— А что же?
— Она целовала меня, я целовал ее.
— А еще что?
— Ничего.
— И вы не пытались… я хочу сказать, что в письме… упоминалось о ребенке, мой юный друг.
— Это было… мы… мы не знали, родятся ли дети от поцелуев.
Пастор вдруг стал озираться, плечи его задрожали. Черные пуговицы над полами сюртука запрыгали вверх-вниз. Смеялся он или плакал? Видно, все-таки плакал над этим грешным миром, потому что, когда обернулся, он закрыл побагровевшее лицо носовым платком. Пастор протянул Станиславу руку:
— Не будем терять время, дорогой мой юный друг! Как отец, я вас прощаю. А простит ли вас Господь, тут уж мы, увы, должны только уповать на его милость.