Чудодей
Шрифт:
— Эльзбет будет рада, если ты у нас останешься. Место у нас нашлось бы. Я на мешке с ветошью сплю не хуже, чем на кровати. Но какой в этом прок?
Рейнгольд обошел всех городских булочников, хотел пристроить Станислауса. Напрасно. Да, по мнению Рейнгольда, Станислаусу лучше еще поскитаться и самому себе что-то присмотреть. Рейнгольд стукнул кулаком по шкафчику:
— Будь я подмастерьем пекаря, я бы не был таким лежебокой. Я бы организовал забастовку учеников и подмастерьев! Железную забастовку! Такую, чтоб хозяева на коленях молили прислать им подсобную рабочую силу. А что бы
Странные вещи услышал Станислаус от своего зятя. Рейнгольд и в самом деле подсчитал, сколько мастер наживает на одном ученике. До сих пор Станислаус только и слышал, что хозяева от учеников имеют одни убытки. Но что ему было делать с этими премудростями? Разве они хоть чуть-чуть приблизят к нему Марлен? Даже и думать нечего.
Однажды утром Станислаус увидел, как Эльзбет вывернула наизнанку свой кошелек. Оттуда выкатилось немного мелочи. За этим последовал вздох:
— Надо дожить до пятницы, а сегодня еще только среда!
Больше ему нельзя было тут оставаться. Станислаус решил идти дальше.
Девочки-близняшки провожали дядю по улицам города. Они стребовали с матери чистые носовые платочки, чтоб махать вслед дяде. Мать усталой рукой помахала ему из окна. Станислаус еще раз увидал искривленный мизинец, по которому он и узнал сестру.
— Дядя Стани, если ты еще к нам придешь, приведи нам козочку, совсем маленькую козочку, она сможет спать у нас в кладовке.
— Ну и чудачки вы, девчонки, ну и чудачки!
Станислаус по очереди взял их на руки и осторожно поцеловал каждую. При этом он не был уверен, что не изменил Марлен.
Город и вся угольная область остались позади. Небо опять было высоким и синим. А за этим синим покровом небес сидел Бог и не сказать чтоб очень разумно правил людьми.
Бог, вероятно, сидит на синем углу и играет людьми, как дети играют божьими коровками. Он смотрит, как божья коровка карабкается вверх по сорванной травинке. Едва она достигнет верхушки, как Бог переворачивает травинку. Божья коровка оказывается внизу, хоть только что добралась доверху. Она снова ползет вверх, чтобы там расправить крылышки и взлететь. А Бог опять переворачивает травинку — и делает это до тех пор, пока божья коровка не выбьется из сил и не остановится на полпути. И тогда Бог выбрасывает божью коровку. И берет себе новую и сажает ее в капельку росы. Станислаусу очень хотелось бы знать, кто он — тот человек, что карабкается по травинке, или тот, что ползает, зажатый в ладони у Бога.
Времени у Станислауса было много. И он вполне мог сочинять стихи о Боге и божьей коровке. Он записал их огрызком карандаша на бумаге, в которую Эльзбет завернула ему бутерброды.
Брожу в пещере темной,
то — Господа рука.
Большая пыльная рука —
страна для малого жучка.
Потемки в Божьем кулаке,
это — мой мрак кромешный.
Я выбраться должен, покинуть свой плен!
Тут где-то сидит Марлен…
Станислаус стучался у дверей многих булочных. Колокольчики на дверях возвещали о его приходе. Один говорил «бимм»,
Станислаус больше не просил работу. Он был еще далеко от города, где, как он знал, живет в заточении Марлен.
— С цеховым приветом!
— Ну?
— Странствующий подмастерье пекаря просит о вспомоществовании!
— Вспомоществование? Нет. Хочешь работать — пожалуйста.
Станислаус был поражен. Позабыв о Марлен, он сказал «да». Его провели в пекарню. Маленький лысый хозяин с полным золотых зубов ртом пошел ему навстречу:
— А ну подойди! Живо мыть руки! Фартук! Будешь отвешивать тесто для хлеба.
И мастер засеменил прочь. В дверях он обернулся. Сверкнули золотые зубы.
— Документы — только через три дня. А то еще удерешь нынче вечером. Писанины у меня не оберешься. Покупателей-то надо знать! О плате — в субботу!
Станислаус отвешивал тесто для хлеба. Из кладовой явился другой подмастерье. Из-под белого колпака выбивались курчавые черные волосы. Лицо у него было загорелое, а не белое, как обычно у пекарей. И аккуратно подбритые усики. Глаза его сверкали. Он посмотрел на Станислауса, прищурив один глаз, и кивнул ему:
— Как тебя сюда занесло, красавчик?
Станислаус скупо сообщил о себе.
Шли дни. Станислаус опять жил в каморке под крышей.
— Для начала, — сказал мастер, сверкнув золотыми зубами, — для начала надо выяснить, нет ли у тебя вшей. Знаю я вашего брата!
Шел дождь. Мутная дождевая вода просачивалась сквозь щели в черепице. Свеча с шипением гасла. Два вечера Станислаус потратил на то, чтобы заделать щели в крыше остатками теста. И теперь чердачная каморка была не столь уж убогим обиталищем. Станислаус немало над ней потрудился, всюду были видны результаты его трудов.
— Теперь тебе сюда нет хода, а? — сказал он дождю, стучавшему по крыше. Порыв ветра ответил ему: «Ууу! Ууу!» Дождь припустил сильнее. Станислаус устроился уютно, как птица в гнездышке.
Но не мог же он всегда говорить только с дождем. Бывали дни без дождя, и он сколотил себе полочку для трех своих книг. Полочка оказалась велика. Три книги выглядели на ней как-то сиротливо.
Покончив и с этим делом, он написал письмо Людмиле: «Я, Станислаус Бюднер, и вдалеке вспоминаю о тебе. Не очень часто, но время от времени, потому как ты была добра ко мне. Я не держу на тебя сердца, даже если ты сейчас стала женой мастера. Пути людские неисповедимы.
К вам на мое имя должно прийти письмо, так я хочу, чтоб ты хотя бы знала, где я теперь живу, и могла бы сообщить это почтальону…»
И он стал ждать, отмеряя время десятимарковым еженедельным заработком, который он аккуратно откладывал.
Чернявый подмастерье оказался хорошим человеком. Он подарил Станислаусу легкие туфли для работы в пекарне:
— Уж извини, но ты так топал в своих башмачищах.
Он собственноручно надел Станислаусу подаренные туфли. Они пришлись как раз впору.