Чудовище должно умереть. Личная рана
Шрифт:
Полагаю, объясняется это следующим образом — как влюбленный часто медлит, не из-за своей нерешительности, а желая продлить сладостное предвкушение исполнения своих мечтаний, так и человек, который ненавидит, хочет насладиться своей ненавистью, пожирая глазами ничего не подозревающую жертву, прежде чем он приступит к акту, в котором осуществится его ненависть. Эта отдаленная параллель звучит настолько натянуто, что я не решусь поделиться ею с кем-либо помимо своего призрачного доверителя, этого дневника. И все же я уверен, что это так:
Разве оно не объясняет также и длительную «нерешительность» Гамлета? Интересно, предполагал ли какой-нибудь исследователь-филолог, что она была результатом его желания продлить ожидание мести, по капле насыщая никогда не надоедающий напиток ненависти сладостью этого ожидания, остротой предвкушения опасности? Не думаю. Для меня будет приятной иронией написать эссе о Гамлете, предложив эту теорию, когда я покончу с Джорджем. Черт побери, ума мне на это хватит! Гамлет не был колеблющимся, скромным и нерешительным невротиком. Это был человек, одаренный ненавистью, доведенной до совершенства. Все время, которое, по предположениям, он проводил в колебаниях, на самом деле он высасывал кровь из тела своего врага, окончательная смерть короля — не что иное, как отшвыривание его оболочки — шкурки плода, высосанного досуха.
Вот и говори об иронии судьбы! Вчера вечером за обеденным столом произошел чрезвычайно необычный разговор. Не помню, с чего началось, но все вдруг стали обсуждать право на убийство. Кажется, мы начали спорить насчет эвтаназии. Должны ли врачи в случае неизлечимой болезни «настойчиво бороться за сохранение жизни клиента»?
— Врачи! — воскликнула старая миссис Рэттери своим грубым голосом погонщика свиней. — Все они просто обирают людей, вот что! Шарлатаны. Я бы ни на секунду им не доверилась. Посмотрите на этого врача-индейца — как бишь его зовут? — расчленил свою жену на куски, которые спрятал под мостом.
— Ты имеешь в виду, мама, Бака Ракстона? — сказал Джордж. — Да, это довольно странный случай.
Миссис Рэттери хрипло усмехнулась. Я поймал заговорщицкий взгляд, которым она обменялась с Джорджем. Вайолет густо покраснела. Это был неловкий момент. Она застенчиво сказала:
— Я думаю, когда человек безнадежно болен, он имеет право просить своего доктора избавить его от страданий. А вы со мной согласны, мистер Лейн? В конце концов, мы же делаем это для животных.
— Доктора! — презрительно фыркнула старая миссис Рэттери. — Я ни разу в жизни не болела. Все эти болезни чаще всего только воображаются… — Здесь Джордж грубо хохотнул. — Позволь мне посоветовать тебе, Джордж, чтобы ты постарался обойтись без этих своих тоников. Такой крупный здоровый человек вроде тебя платит доктору, чтобы он дал ему бутылку подкрашенной воды — да еще для носа!
— А кто такие ипохондрики? — спросил Фил.
Кажется, все забыли о его присутствии. Ему только недавно разрешили появляться на поздних обедах. Я увидел, что Джордж готов разразиться какой-нибудь грубостью, и поспешил ответить:
— Это люди, которым нравится считать себя больными, хотя на самом деле этого нет.
Фил выглядел озадаченным: он не мог себе представить, что кому-то нравится думать, что у него болит живот. Некоторое время разговор вертелся вокруг этой темы: ни Джордж, ни его мать не слушали, что говорят другие; они напористо придерживались своего образа мысли — если это можно так назвать. Я был раздражен такой бесцеремонной манерой ведения беседы и из чувства противоречия спокойно сказал, обращаясь ко всем сидящим за столом:
— Но если оставить в стороне неизлечимые случаи физического или психического заболевания, как быть с отъявленными язвами общества — людьми, которые превращают в кошмар жизнь окружающих их людей? Не думаете ли вы, что можно оправдать человека за убийство подобной личности?
Наступил любопытный момент тишины. Затем несколько человек заговорили одновременно.
— Я думаю, все вы становитесь просто ужасными. (Вайолет, очень тихо, вежливо, как и подобает хозяйке дома, но с плохо скрываемой истерической ноткой.)
— Да, но подумайте, как много… я хочу сказать, когда человек начнет… (Это Лена, задержав на мне взгляд, как будто она впервые меня увидела — или мне так показалось?)
— Ерунда! Пагубная идея! (Старая миссис Рэттери, явно шокированная: возможно, единственный человек, который продемонстрировал откровенную реакцию на мое замечание.)
Джордж и ухом не повел, очевидно и понятия не имея, что моя стрела была нацелена в него.
— У, Лена, какой он у тебя кровожадный, этот Феликс! — сказал он.
Для такого труса, как Джордж, очень характерно, что он никогда не осмеливался на столь резкие замечания, будучи со мной наедине, и даже в обществе прибегал к окольным путям — стрелял в меня, так сказать, из-за спины Лены.
Лена не обратила на его слова ни малейшего внимания. Прикусив губу, она по-прежнему пристально смотрела на меня задумчивым сомневающимся взглядом.
— Неужели вы действительно так поступили бы, Феликс? — наконец серьезно спросила она.
— Как именно?
— Уничтожили бы общественную угрозу — человека, которого вы описали?
— Как это типично для женщин! — язвительно вставил Джордж. — Они обязательно должны перейти на конкретные личности.
— Да, я это сделал бы. Такие люди не имеют права жить, — спокойно сказал я. — То есть мог бы это сделать, не рискуя попасть головой в петлю.
В этот момент в действие вступила старая миссис Рэттери:
— Значит, вы вольнодумец, мистер Лейн? И конечно, атеист, позволю себе заметить?