Чугунный агнец
Шрифт:
— Почему без кобуры?
— Застежка сломалась, — объяснил Рысин.
Обязанности начальника университетской дружины исполнял мрачный подпоручик с рукой на перевязи, Изложив суть дела, Рысин оставил на его попечение одного из своих солдат, а двух других, узнав адрес Желоховцева, отправил патрулировать улицу перед профессорским домом — эту затею он считал совершенно бесполезной. Сам же вместе с Федоровым пошел в подвал, куда успели снести труп. Унтера из вокзальной охраны Рысин отпустил; тот сказал, что убитый лежал на спине, показал место, где его нашли,
— Опознали тело? — спросил Рысин у швейцара.
— А то как же! Я тут третий год на должности, всех знаю. Как принесли, так сразу и признал. Мать, думаю, честная. Это же Свечников, историк. И кому его душа понадобилась? Тихий такой был студентик.
— Из Перми он?
— Кунгурский вроде.
— Вот что, — распорядился Рысин. — Ступай сейчас к начальнику дружины, скажи, пусть пошлет за хозяином квартиры, где жил Свечников.
— А мертвеца кто покажет? — расстроился швейцар.
— Сами найдем, не волнуйся.
Часть аудиторий заняли под офицерский лазарет, и подвал загромождала снесенная с этажей мебель. У стены стоял большой портрет царя Николая, обитый траурным шелковым крепом.
— Провозглашаем: вперед, к Учредительному собранию! — грустно сказал Федоров. — А на всякий случай держим в запасе вот это. — Он ткнул пальцем в портрет.
В полосе света, бившей из зарешеченного оконца, пыльный шелк казался не черным, а серым.
Под оконцем на двух составленных столах лежал человек. Он лежал на спине, одна ступня по-неживому вывернута, на лице фуражка.
Федоров осторожно убрал фуражку.
Рысин увидел перепачканный землей лоб убитого и отметил это. Почему лицо в земле, если там, под насыпью, он тоже на спине лежал?
— Совсем еще мальчик, — вздохнул Федоров.
Они вдвоем перевернули тело — под левой лопаткой сукно тужурки было разорвано пулей. Пока Федоров осматривал рану, Рысин отвернулся, чтобы не видеть. Он ни разу в жизни не занимался расследованием убийства, для этого существовала полиция. О громких преступлениях узнавал из газет. Иногда писал даже письма следователям, излагая свои предположения, и радовался, когда они подтверждались в ходе процесса. До сих пор убийство было для него лишь ходом игрока, идущего к определенной цели, случайностей здесь быть не могло, вернее, они просто не интересовали. Чья-то смерть была конечным итогом одной комбинации и началом другой, где человек не более чем срубленная шахматная фигура, которая исчезает с доски лишь для того, чтобы появиться в новой партии с новым игроком. Но сейчас, в сумеречном университетском подвале, на окраине города, живущего слухами, страхами и надеждами, под взглядом мертвого императора, он впервые, может быть, подумал о смерти как о чем-то таком, что само по себе отрицает всесилие разума и логики. Он, Рысин, всегда верил в логику мелочей, но теперь наступали такие времена, когда мелочи теряли привычный житейский смысл. Не только люди, вещи начинали вести себя по-другому.
Он отошел подальше, попробовал сосредоточиться на своей утренней догадке. Для подтверждения
— Гражданская война ведет к падению нравственности. — Федоров, закончив осмотр, снова прикрыл фуражкой лицо убитого. — Вот что всего печальнее.
— Вы достали пулю? — спросил Рысин.
— Увы. У меня нет с собой инструментов.
— Тогда пойдемте. С хозяином квартиры я побеседую наверху. А вы, когда сможете, извлечете пулю и принесете мне в комендатуру вместе с медицинским заключением.
— Сейчас. — Федоров повернул портрет лицом к стене.
— Близ царя — близ смерти, — сказал Рысин.
— Что-что? — не понял Федоров.
— Ничего… Поговорка такая.
Они поднялись в вестибюль.
Навстречу со второго этажа спускался Желоховцев. Он шел по лестнице медленно, сутулясь больше обычного, и рука его не скользила по перилам, а двигалась короткими судорожными рывками, будто всякий раз успевала прилипнуть к дереву, и требовалось усилие, чтобы ее отлепить.
— Уже знает, — догадался Рысин.
— У меня к вам один вопрос, профессор…
Желоховцев остановился:
— Опять вы?
— Поверьте, я понимаю ваше состояние. Но всего один вопрос: Трофимов — левша?
— Не помню.
— Пожалуйста, вспомните! Среди ваших коллег или студентов есть левша?
Стоя на лестнице, Желоховцев невидяще взглянул на Рысина сверху вниз, потом тихо, с какой-то странной ритмичностью, словно произносимые им слова были латинской цитатой, проговорил:
— А подите вы к черту, молодой человек…
Что-то будет?
Стучит, заходится в штабе генерала Зиневича юзовский аппарат. Ползет, скручиваясь, лента, ложится на пол рождественским серпантином.
Полуприкрыв глаза, слушает генерал бесстрастный голос телеграфиста. Начальник штаба стоит у настенной карты с карандашом в руке. Лица посерели от бессонницы, красными ободками обведены припухшие веки. Все ближе и ближе к городу клубится на карте хаос кривых стрелок, треугольничков с флажками, зубчатых полуколесиков, обозначающих занятые рубежи.
Поблескивает на столе банка английских консервов. Хлеб лежит на тарелке, а рядом оплывает, желтеет по краям шмат сала.
Генерал Зиневич слушает сводку и вдруг кричит вошедшему адъютанту:
— Вы что, поручик?
Адъютант испуганно молчит, лоб его собирается морщинами.
— Вы забываетесь! — кричит генерал. — Почему вы входите сюда, не потрудившись обтереть ног, как в конюшню?
Адъютант смотрит на свои только что вымытые сапоги, затем круто разворачивается, и в эту минуту на сорок девятой версте от города — направление северо-запад — случайный осколок задевает телеграфный провод. Проволоку срывает с кольев, со звенящим шорохом она скользит по траве, и в штабе генерала Зиневича умолкает юзовский аппарат.