Чума в Бедрограде

Альфина и Корнел

А совсем на днях Медицинская гэбня умолкла и отозвала свои дополнительные требования.

Говорят, накануне в Столице видели жёлтое такси.

Все убегают из Бедрограда, потому что запятая — это всё-таки не точка, и единственный способ обмануть себя — просто взять и уйти. Тогда хотя бы твой личный сюжет закончится, верно? Мы же не виноваты в том, что не переубивали друг друга, хотя законы жанра требовали этого изо всех сил.

Гуанако

уверен, что Охрович и Краснокаменный вернутся. Я сомневаюсь. С кафедры пропала карта Афстралии с крестиком и «нам сюда», а о жёлтом такси многие хотят поговорить: одни утверждают, что оно так и стоит в Столице, пустое; другие — что видели его в Бедрограде; третьи — что что-то подобное было замечено на трассе в Северо-Восточный Регион. Не знаю. Как и все остальные, Охрович и Краснокаменный отыграли свою роль и больше никому ничего не должны.

Но Гуанако в ответ на это напоминает, что кафедральным чучелом по-прежнему висит Хикеракли (Ларий порывался заменить, но его благоразумно отговорили). Охрович и Краснокаменный в день юбилея Первого Большого Переворота объявили его неделю, потому что всё, мол, закончилось счастливо. Неделя в их понимании — штука растяжимая (уж точно не семь дней), но никто другой ведь не осмелится заниматься чучелом.

А неделя (месяц, год, эпоха) Хикеракли таки должна когда-нибудь завершиться, какой бы красивой ни была его рубашка.

— Не юли мне тут, не юли, до всякой чумы замётано было! Хочешь, чтоб на тебе ещё один долг висел?

В ответ на это своеобразное проявление дружелюбия со стороны Озьмы (он ведь никому ничего не откусил — значит, дружелюбие) Гуанако невнятно помычал.

— Дело стоящее, — важно прибавил Муля Педаль. — Сегодня не горит, а завтра загорит. Тут грешно — как это говорят? — уклонят’ся! Так что совсем надолго-то не отчаливай.

— Господа, вы так насели на человека, как будто в последний раз его видите, — пропел Зина. — Дайте же ему немного личной свободы!

— А ты небыстр башкою, как я погляжу, — немедленно заворчал Озьма. — Если я про замётанное балакаю — дык как раз потому, что вижу не в последний раз, и видеть хочу не только рожу, но и некоторое полезное шевеление.

— Будешь долго ждать — состаришься, без тебя уведут, — заметил какой-то незнакомый Диме голос.

— Будет долго ехать — без него обнесём, — успокоил незнакомца Озьма и неожиданно сентиментально добавил: — Это так, шоб знал, что в Порту всегда дела найдутся.

Посчитав этот момент удобным для побега, Гуанако скользнул в каморку к Диме. В дверном проёме мелькнули Озьма, Муля Педаль, Зина и пара чуваков, которых Дима всё равно не знал (в тельняшках). Все они были несколько нетрезвыми и очень весёлыми, да и сам Гуанако не отставал — чего стоила одна авоська с бутылками, лихо перекинутая через его плечо.

На дорожку и в дорожку.

Озьма, Муля Педаль, Зина и пара чуваков, которых Дима всё равно не знал, равномерно гудели за дверью.

Гуанако улыбнулся — так широко, что уголки его губ полезли за пределы лица. Он слегка наклонил голову, и Дима невольно дёрнулся, испугавшись, что те сейчас заденут потолок — и либо потолок проломится, либо Гуанако ударится.

Синие полосы отлепились от его тельняшки и начали кружиться в воздухе обручами. Дима хотел кинуть в них ручкой, потому что она тоже синяя, но сдержался. Ему пришлось отвернуться, потому что сейчас у Гуанако на лице должны были, как обычно, начать проступать дополнительные глаза — и вместо этого увидел глаза на своих ладонях: простые, круглые, чёрные, без век.

Глаз без век не бывает.

Не двигаясь с места, Гуанако тронул Диму за плечо обжигающе-горячей рукой, которая тут же потекла ему за шиворот.

— Опять? Дышите, доктор, дышите глубже.

Я, разумеется, думал, что это просто нервные переживания под конец чумы, но симптомы проходить не намереваются. Пытался понять, что же их всё-таки вызывает, но, кажется, мой организм плюнул на попытки поддержать иллюзию того, что это хоть как-то связано с внешним миром. Имитация Савьюра, пусть и идентичная натуральной (то есть я сам не знаю, было ли оно имитацией), никому даром не проходит.

Ну, чую, у меня будет ещё куча возможностей разобраться в нюансах съезда своей крыши.

Главное — бороться довольно просто. Нужно просто вспомнить, почему так на самом деле быть не может. Ну, скажем, синие полосы на тельняшке — это краска, пропитывающая ткань; если бы они отделились от белых, на их месте остались бы дырки. А если бы отделилась только краска, она была бы куда как менее заметна (просто попробуй прикинуть её удельный вес относительно ткани). Не говоря уж о том, что сам по себе, без хоть каких-то энергетических вливаний процесс разделения вряд ли мог бы произойти.

Рука не может быть настолько горячей, как мне показалось, потому что при такой температуре белки сворачиваются. Уж тем более не может быть жидкой. Ну и прочие анатомические странности опровергаются так же легко.

Понимаешь, да? Знания о мире, хранящиеся где-то в недрах башки, позволяют в нём убеждаться (или разубеждаться).

Я теперь просто ходячая листовка о пользе образования.

И вреде политики.

Правда, когда конечности на своих местах и тельняшки не разваливаются на цвета, всё равно постоянно приходится копаться в познаниях и проверять реальность окружающего мира (типа почти ежеминутно), а то будет как в первый раз (мне тогда померещилось, что комната перевернулась вверх ногами и что мы с Гуанако сейчас упадём на потолок). В неподготовленном виде галлюцинации могут, выразимся изящно, впечатлять. Зато если всегда быть готовым, на отрезвление уходит не больше пары минут.