Чур, мой дым!
Шрифт:
Он лежал на животе, в полушубке, с открытой головой и без валенок. На размотавшихся портянках поблескивал иней. Из полуразорванного рукава высовывался окровавленный локоть. Слышалось хриплое, надсадное дыхание. Я испугался, закричал.
Мать стала расталкивать отца. Она дергала его за полушубок, растирала уши, нос и сквозь слезы шептала в отчаянии: «Да проснись же ты, изверг. Проснись!» Но отец не просыпался, он только мычал и скрежетал зубами.
Метель все резче швыряла в разбитое окно клубы снега. Язычок огня в керосиновой лампе трепетал, тускнел и вдруг
На следующий день мы узнали, что отец продал козу, напился и, не найдя в своих карманах ключ, разбил окно влез в комнату и заснул в выстуженном доме. С тех пор я уже больше никогда не видел счастливых, улыбающихся глаз матери. Домой отец стал приходить поздно, и всякий раз, когда он шумно вваливался в дверь, я просыпался и слышал в темноте раздраженный шепот:
— Сына хоть не разбуди, мучитель.
Но отец, кряхтя, покашливая, стаскивал с себя одежду, шлепал босыми ногами к моей кровати. Мать загораживала ему дорогу:
— Не смей! Раньше о нем надо было думать. Нет у тебя больше сына!
— Уйди, Полина, уйди, — сердился отец.
Он склонялся надо мной, тяжело выдыхая острый запах водки и табака; слюнявыми колючими губами целовал мою щеку. Я изо всех сил сжимал веки, старался не пошевельнуться, а потом долго еще слышал то раздраженный, то горестный шепот родителей. Я не мог понять, почему все так быстро изменилось в нашей жизни. Почему отец продал козу Маньку, а мать говорит, что у него нет больше сына? Почему так холодно и неуютно стало в комнате и я все чаще слышу из темноты:
— Уедем мы от тебя, развяжем руки. Измучил ты нас, нет больше сил.
А однажды я случайно услышал разговор матери и тети Матрены о моем отце. Я был болен, сидел на подоконнике, закутанный в шаль, хрумкал кочерыжку. Тетя, которая пришла помочь по хозяйству, озабоченно резала капусту. Мать проворачивала в мясорубке красные дольки говядины и время от времени, приподняв крышки кастрюль на плите, точно сказочных джиннов, выпускала на волю клубы ароматного пара.
Мне было интересно сидеть на подоконнике, я покачивал ногами, и казалось, что в наш дом опять пришли хорошие дни, что все у нас как и прежде. Но тут я вдруг услышал голос тети:
— Не приведи бог никому такой судьбы. Пропащий он человек.
— Вот придет, и я в последний раз скажу ему… — решительно начала мать, но тетка оборвала ее:
— Брось, Поля, в который раз слышу. Ничем ты его не остановишь. Он как был пропойцей, так и останется им.
«Нет! Мой отец не пропойца! Вот он скоро придет — и тогда увидите, какой он…» — чуть не крикнул я, сжав пальцами шершавый край подоконника.
— Иди в свой угол и поиграй, — вдруг сердито приказала мать. Она, видно, догадалась, почему я смотрю так насупленно и враждебно на тетю Матрену. Та тоже догадалась. Ей стало стыдно, я заметил это, она даже опустила голову от моего ожесточенного взгляда.
— Иди, иди, — поторопила мать.
— Оставь его. Пусть хоть на солнце посмотрит, всю неделю в комнате томится, — вдруг защитила меня тетя.
Я сейчас же повернулся
Но вот я увидел, что на крыше голубятни уже прыгает, размахивает кепкой, свистит знакомый парень. А над ним стремительно кружатся, кувыркаются, трепещут крыльями легкие голуби.
Я забыл обо всем.
Мне захотелось вот так же свободно кружить в лучах солнца, лететь в любую сторону. От нетерпеливого, восторженного чувства я начал прыгать на подоконнике, размахивать руками, а потом обернулся и закричал:
— Мама! Мамочка! Смотри, голуби! Они летят к нашему окну! — И по ее взгляду, по тому, как нервно она поправила очки, по быстрым и беспомощным движениям ее рук я внезапно не по-детски понял ее чувство вины передо мной за недавний окрик, за то, что у нас так плохо стало в доме, понял и то, как она любит меня.
Однажды отец пришел домой с работы раньше обычного; был он трезвым, но молчаливым и хмурым.
— Пойди-ка погуляй немного, — сказал он мне. — Нам с мамой поговорить надо.
Я неохотно вышел на улицу. Но как только оказался на крыльце и зажмурился от весеннего яркого солнца, услышал озорной паровозный гудок и звонкий хруст упавшей сосульки, я пустился бегом к насыпи. Меня обогнали мальчишка с девчонкой. Коротконогие, крепкие, в полушубках с длинными рукавами, они тоже мчались к насыпи и были похожи на двух резвых медвежат.
— Чур, мои вагоны! — закричала девчонка и стала громко считать: — Раз, два, три, четыре.
— Чур, мой паровоз! — выкрикнул мальчишка.
«А мне ничего не досталось», — досадливо подумал я, с трудом взбираясь на пригорок. Но в тот же миг я нашелся:
— Чур, мой дым!
— Подумаешь, дым, — сказала девчонка с пренебрежением. — Вагоны людей возят, а дым на что?
— А без паровоза попробуй-ка сдвинься с места! — похвастался мальчишка.
Мне нечем было похвастаться, я сказал удрученно:
— Ну и пусть, зато дым красивый.
Состав не спеша полз в гору. Паровичок надсадно выталкивал из широкой трубы облачка дыма. Они клубились, косматились; дым широким шлейфом плыл над крышами вагонов, над синими сугробами снега, потом легко, невесомо поднимался в чистое солнечное небо. Дым был моим, я смотрел на него ревниво, готовый от всех оберегать свое такое красивое приобретение. Мальчишка с девчонкой тоже стали рассматривать мой дым и не заметили, как состав скрылся за поворотом.