Чур, мой дым!
Шрифт:
Мать лежала на спине. По белой подушке разметались ее черные волосы. Иссохшее лицо было гладким и неподвижным. Беззащитно и невидяще смотрели в потолок большие, еще не потухшие глаза без очков. Эти глаза в последние дни почти неотступно следили за мной. Я страшился их пристальной боли и нежности, прятался по углам или уходил на улицу, но и там, казалось, видел их влажный лихорадочный блеск.
Мать слабыми пальцами сжимала тонкое горло, вдыхала воздух и не могла выдохнуть. Я тоже почувствовал, что задыхаюсь, вбираю воздух, а выдохнуть не могу, не могу даже крикнуть. Грудь матери опустилась, пальцы ослабли, губы вздрогнули. Мне
— Ты поплачь, поплачь, полегчает, — тихо сказала бабушка Настя.
Но я не мог заплакать и, почему-то рассердившись на бабушку, стряхнул ее руки с плеч, отошел от кровати к печке. Мне было стыдно, что я не могу заплакать, меня душила тошнота, от жары, от запаха лекарств, от жуткой неподвижности тела матери, освещенного яркими косыми лучами.
Я сел на приступку возле печки, где стояли валенки, опустил голову: не хотел видеть мертвого тела матери. Я сидел так долго. В комнате было очень тихо, не слышно было ни шороха, ни дыхания отца. Встревоженный этой странной тишиной, я поднял голову. Отец стоял на коленях спиной к кровати. Перед ним в углу висели иконы, горела маленькая лампадка. Слабый огонек едва освещал чье-то строгое черное лицо, окруженное белым полотенцем. Отец долго и пристально смотрел вверх на икону с лампадой и не шевелился. Тяжело, до самого пола свисали его руки. «Что он делает? Молится? Но ведь он никогда не молился, только бабушка Настя…»
Отец опустил голову, медленно встал, подошел ко мне.
— Помолись и ты за мать, — сказал он глухо. — И не бойся ее, подойди поближе, она тебя очень любила.
В тюремной камере
Сразу после похорон матери отец куда-то исчез. Он не появлялся несколько дней. Я с утра до вечера сидел на табурете возле промерзшего окна, делал вид, что разглядываю узоры, а сам искал между узоров просвет, в который можно было, хоть смутно, увидеть заснеженную дорогу.
В большой теплой комнате было очень тихо, только стучали ходики да время от времени позвякивали вязальные спицы в проворных руках бабушки Насти. Она сидела около другого окна на длинной лавке. Сморщенные губы ее шевелились, неслышно шептали, считая петли. Старенькие очки криво держались на носу: вместо одной отломанной дужки за ухо была продета петелька из яркой тесемки. На коленях лежал большой белый клубок. Бабушка Настя была такой полнотелой, тихой и уютной, что хотелось сесть к ней под бочок, прижаться и закрыть глаза. Но я не подходил, стыдился. Мне было неловко. Вот уже который день я жил в ее доме, спал на печи вместе с ее внуком-школьником, три раза в день садился за стол. Мне наливали щей или супу побольше, каши накладывали тоже побольше, а бабушкин внук поглядывал с завистью в мою тарелку, просил добавки, но ему не давали.
— Он вон как изголодался, — говорила бабушка, — а ты тут войны и не нюхал.
Каждый раз, когда я ел, мне хотелось оставить на тарелке хоть немного щей или каши, чтобы не подумали, будто я обжора. Бабушка добродушно ворчала:
— Ты чего это?.. Коту оставляешь? У нас так не едят. Не жалей живота.
Утром, проводив дочь на работу, а внука в школу, бабушка садилась за вязанье. Мы начинали разговаривать. Бабушка расспрашивала меня о матери и отце, о том, как мы жили до войны, и о нашей дальнейшей дороге из Ленинграда. Она то улыбалась мне мягкой печальной улыбкой, то вздыхала, то крестилась, вытирая усталые глаза, то всплескивала руками, восклицая:
— О господи, горе-то какое, страдания-то какие. Сироток-то сколько останется!
Как-то бабушка разобрала наши вещи, кое-что выстирала, все аккуратно сложила в уголок. Среди вещей нашлась фотокарточка: на ней были мой отец и мать. Их головы склонились друг к другу, глаза смотрели на меня с таким безмятежным счастьем, что почудилось, будто и не было ничего: ни войны, ни смерти — и что вся моя жизнь там, в прошлом, откуда смотрят молодые, счастливые глаза родителей.
— Сбереги, — сказала бабушка.
Я смотрел на карточку и думал: «Почему отец так долго не возвращается, неужели он бросил меня?»
Однажды пришли какие-то мужчины, сказали, что они с завода, на котором работает мой отец. Расспросив о нем, предупредили:
— Пусть явится сразу, ему тюрьма грозит за прогул.
Отец пришел на следующий день очень поздно, когда мы все уже ложились спать.
Был он в шубе, пьян и небрит. Встал посреди комнаты, покачиваясь, огляделся, увидел меня возле печки. Подошел, поцеловал холодными слюнявыми губами, прижался к моей голове.
Потом вдруг выпрямился и испуганно приказал:
— Собирайся, да поживее.
Я начал одеваться, а отец торопил меня и набивал в мешок наши вещи.
— Куда это ты надумал? — строго спросила бабушка. — На дворе мороз. Ребенка не жалеешь?
Отец резко обернулся, покачал в руках мешок и осипшим голосом, сначала тихо, потом все громче начал говорить, подходя к бабушке:
— Я-то, я-то ребенка своего не жалею? Да я, бабка, за него знаешь что могу сделать? — Отец качнул мешком что есть силы, вроде замахиваясь.
— Папа, не надо! — крикнул я, подбежал к отцу и повис у него на руке.
— Ты что это, пьянчуга, вздумал! — крикнула бабушка. — Выкатывайся, и чтоб духу твоего не было!
— Не бойся, сынок, — сказал отец уже спокойно. — Я ее не ударю, я ее люблю и тебя люблю.
— Какая ж тут любовь, когда мальчонку в такие дни бросил, — сказала бабушка без раздражения, но решительно. — Не нужен он тебе, так оставь, сами управимся.
— Я не останусь, я с ним пойду, — сказал я с горячностью. — Я сейчас, я уже одеваюсь.
Отец молча стоял посреди комнаты, не выпуская мешок.
Кто-то постучал в дверь.
Отец вздрогнул, оглянулся. Бабушка неохотно поплелась открывать.
Вошел милиционер и с ним еще два человека. Они так быстро увели отца, что он успел лишь оглянуться в дверях и выкрикнуть:
— Потерпи, я скоро вернусь!
Отца посадили в тюрьму. Дня через три бабушка привела меня к нему на свидание.
Строгий милиционер с черными усами долго и молча вел меня по длинным гулким коридорам мимо массивных, обитых железом дверей. Он позвякивал огромными ключами, тяжело цокал подковами сапог.