Шрифт:
Часть 1
Обдумываю этот рассказ и понимаю, что он будет длинным и путаным. Так происходит всегда, когда повествование наполнено реальными людьми и событиями: сюжетную нить вихляет по сторонам, и различные обстоятельства норовят её оборвать в самом неподходящем месте… Вы обращали внимание, как происходит дружеская беседа? Она начинается с одного, вскорости сбивается, стремительно перескакивает на иной волнующий предмет. И может окончиться неизвестно чем… и где… и глубоко за полночь. Особенно, если друзья долгое время находились в разлуке. Так и река в долине змеится, крутится,
От себя (как автор) обещаю максимальную искренность и свободу от выдумок…
…если, конечно, такое обязательство можно принять достоинством для художественной литературы.
В июне месяце сего, две тысячи восемнадцатого года удалось мне побывать во Владивостоке.
Скромное определение "побывать" едва ли может описать (или хоть сколь-нибудь охарактеризовать) моё двухнедельное житьё-бытьё. Тем более оно (слово) не в состоянии пояснить моих взаимоотношений с этим Городом.
Поселился я в шикарном недостроенном отеле. Его название… вот уже предчувствую первое отклонение от сюжетной линии… при этом, игнорировать название "корчмы" категорически невозможно. Оно достойно нескольких слов. Отель назывался "Хоят"… или "Хуят"… или даже "Хуйяк". Точнее сказать затрудняюсь.
На заржавленном металлическом "камне" (у парадного подъезда) фигурировало официальное наименование отеля, однако (во-первых) оно было набрано латиницей, а (во-вторых) я всякий раз возвращался мимо этого "камня на распутье" поздно вечером в сумерках (когда короткую Аллею вдоль моря перекрывали воротами), и не стремился доискаться до верного прочтения.
И даже хуже…
Мне вспоминались вьетнамские студенты, вместе с которыми мы грызли гранит науки в Политехническом институте и делили пятый этаж общежития по улице Державина.
Вьетнамцы оставили в моей памяти две зарубки. Первая – обонятельная. Они варили и жарили солёную тихоокеанскую селёдку (предпочитая гигантскую олюторскую). Будь моя воля, я применял бы эту методу для воздействия на особо опасных преступников: десять минут у кастрюльки с рыбным варевом, и чистосердечное признание неминуемо оказывается в руках правосудия. Мы (русские студенты) дрались за чистоту воздуха, но победить не могли. В конце месяца, перед стипендией, в моменты тотального безденежья в наших рядах появлялись коллаборационисты и перебежчики.
Вторая зарубка, это Вадик Мин (точные паспортные данные утрачены моей памятью, извините). Вадик значительно отставал по математике (мы говорим о высшей математике, на секундочку), а потому назревал вопрос об его отчислении.
Жизнь в общежитии имела свои правила и законы – не стану на них останавливаться, ибо тогда сюжетная ниточка однозначно оборвётся – скажу только, что после непродолжительных скитаний Вадик прибился к нашей комнате, и я лично давал ему уроки высшей математики.
Естественно, всё это происходило в юношеской кутерьме, между попытками заработать, поучиться, сходить в спортзал и приготовить ужин (… хотя бы пожрать на халяву отварной селёдки). О девушках я даже не упоминаю, девушки находились за гранью доступности. Посему мои уроки были: кратки, практичны, содержательны. Речь шла (насколько я помню) о взятии интегралов.
Я научил Вадика всему, что умел сам.
И вот экзамен. Студент международный, а значит, присутствует незначительная комиссия. Выходит мой протеже – Вадик Мин – и начинает решать.
С чего начинается решение? Правильно – с сокращений. Вадик подходит к доске, берёт мел и начинает сокращать "куски" из числителя с фрагментами из знаменателя. И каждое движение мела он сопровождает характерным звуком:
"Хуяк-хуяк… хуяк-хуяк…"
…Вне сомнений, это была моя вина. И (ещё более очевидно) во время уроков я подбирал из своего лексикона наиболее выразительное слово. Образом и символом старался донести до ученика физический смысл сокращений… но я совсем выпустил из виду, что для вьетнамца весь русский язык – чистая монета.
Среди комиссионеров возникло замешательство, ибо словестное сопровождение невозможно было признать цензурным. Женщины покраснели и спрятали глаза. Смешливая секретарша из деканата прыснула в ридикюль. Вьетнамцы сидели с замёрзшими лицами.
А Вадик – шпарил. Он был на драйве (как теперь говорят).
Опуская неинтересные подробности, скажу, что моего ученика не отчислили, и даже назначили ему какую-то поощрительную стипендию с формулировкой "за упорство и настойчивость в преодолении языковых барьеров". На кафедре высшей математики появилась новая байка, а я (ваш покорный слуга)… я замер на мгновение перед названием отеля и медленно побрёл вперёд – "преданья старины глубокой" вспыхнули в памяти с невероятной силой. И общага, и друзья…
"А ведь я имел с Вадиком дуэль на кулаках… из-за женщины… да. Моей первой пассией была вьетнамка, его сестра".
Отель.
Он вполне сформировался к моему заселению. Бетонный каркас, крыша, огненно-синее с отливом стекло во все четырнадцать этажей, парковка, асфальт, подъезды – внешне всё выглядело полным порядком, исключая – понятное дело – бетонные ограничительные блоки, строительный мусор и шлагбаум с красным предупредительным фонарём. Во многих номерах не хватало дверей, и сантехника присутствовала схематично. В здании отсутствовало системное электричество, что составляло особые неудобства для ведения быта.
Впрочем… именно отсутствие коммунальных услуг подарило мне наибольшее наслаждение. Дело в том, что отель удивительно расположен: его построили на "пятачке", выдвинутом прямо в воду, в прибой, в океан. Он нависает над Амурским заливом, как чайка.
Ночами время останавливалось, пространство разрывалось, и я проникал в особый Мир – в прогал Вселенной. Подходил к зеркальной стене и смотрел… смотрел…
Океан ночью – это огни. Огни и отражения. Шелест волн, и прикосновение к бесконечности. Удивительно, но не вы касаетесь бесконечности, а она обнимает вас. По своей воле.
Благодаря безлюдию (простите мне такое слово) недостроенного отеля я в достатке имел тишину, и океан, и трепещущие дорожки отражений – в бухте стоял рыболовецкий траулер.
Даже отсутствие ковров в холле не представлялось проблемой – по ним некому было ходить.
Павел Алексеевич Бабочкин обитал на первом этаже, у поста охраны (своего рабочего места). Поэтичности ради, я называл пост "заставой" или "кордоном".
Дядя Паша (он же Павел Алексеевич, он же Алексеич, он же Заполох, он же Бабочка, он же Бо) был мне знаком ещё по институту. В годы моего студенчества он состоял в хозяйственной должности при кафедре Автоматики (моей родной), имел доступ к запасам радиодеталей (ерунда) и складу хозяйственного мыла (существенно). Ныне служил в охране.