Чувство льда
Шрифт:
– Я не понял, – он смотрел на нее все с той же усмешкой, – вы полагаете, что кладбище – это неприличное место, вроде борделя? И что работать на кладбище неприлично, стыдно?
– На кладбище все работники всегда грязные, пьяные, грубые и со всех дерут деньги мимо кассы, – отрезала она. – Значит, и вы такой же.
– Но вы же видите, что я не такой.
Теперь Юрцевич улыбался и смотрел ей прямо в глаза. Любе показалось, что она каким-то немыслимым образом раздвоилась, превратившись в двух существующих параллельно женщин: одна разговаривала с неприятным ей человеком и негодовала, другая дрожала и растворялась в его улыбке и в его синих, невозможно ласковых глазах.
– Я не грязный, не пьяный, не грубый, – продолжал он почти весело. – Что вас смущает? У меня высшее образование, у моей жены тоже, и мы стали бы для моих сыновей прекрасными родителями. А поскольку я действительно являюсь их отцом, то можно избежать формальностей, связанных с отказом от детей и передачей их для усыновления. Вы просто даете мне возможность признать отцовство. В их метрике я указан как отец…
– В их метрике стоит прочерк, – перебила его Люба, с трудом беря себя в руки. – И отчество у них другое. Они – Владимировичи, а не Сергеевичи.
– Ах вот как…
Улыбка погасла. Теперь Юрцевич смотрел в сторону, и лицо его было серьезным и каким-то печальным.
– Вы все предусмотрели, – негромко произнес он. – Аплодисменты. Занавес опускается. Ну что ж…
И Любе стало страшно. Она вдруг подумала, что он больше никогда не подойдет к ней, не заговорит, не утопит ее в своей невероятной теплой улыбке. Пока он думал, что у него есть шанс, он пытался наладить с ней контакт, а теперь Юрцевич знает, что шансов у него нет. Дура, безмозглая идиотка, ну зачем она сказала про метрику! Он бы и не узнал ничего, и продолжал бы приходить на каток смотреть на мальчиков, и…
Какое такое «и», она додумать не успела, потому что осекла сама себя. Она что, с ума сошла? Она жалеет, что не сможет больше разговаривать с этим уголовником, работающим на кладбище? Любовь Григорьевна Филановская, дочь народной артистки СССР и главного режиссера одного из ведущих театров страны, учитель английского языка в младших классах специализированной школы, без пяти минут кандидат наук, – и кладбищенский уголовник! Ужас какой!
– Мне остается только поблагодарить вас за то, что вы так хорошо растите и воспитываете моих детей, – холодно проговорил Юрцевич.
– Они не ваши, – машинально огрызнулась Люба, только чтобы что-нибудь сказать.
Лишь бы не прерывался разговор, лишь бы он не ушел прямо сейчас! Господи, да что это с ней?
– Да-да, я понял, – рассеянно ответил он, думая о чем-то другом и словно не вникая в то, что она говорит. – Вы позволите?
Он взял Любу за руку, осторожно отогнул край светло-шоколадной лайковой перчатки (тончайшая шелковистая кожа, мать привезла из Португалии!), поднес к губам и поцеловал запястье.
Повернулся и ушел, не попрощавшись. Она смотрела ему вслед до тех пор, пока широкоплечая фигура Юрцевича не скрылась за зданием раздевалки.
Запястье горело. Люба машинально сняла перчатку, внимательно рассмотрела то место, к которому прикоснулись его губы. Нет, никаких пятен и ожогов, ровная белая кожа. «Черт знает что», – сердито подумала она, вновь открывая книгу. Но ей не читалось.
Когда мальчики после занятий побежали переодеваться, Люба подошла к молоденькой женщине-тренеру.
– Сколько еще занятий будет на катке? – спросила она.
– Еще недели две, – улыбнулась тренер. – Зима заканчивается, лед скоро начнет таять.
– А потом что?
– Занятия в зале. Крытый каток для малышей не предусмотрен, там занимается олимпийский резерв. А у малышей будет общефизическая подготовка и хореография. Здесь же, вон в том здании, – она показала рукой на круглый купол. – Будете приводить мальчиков? Или вас интересуют только занятия на свежем воздухе?
– Нет-нет, – поспешно ответила Люба, – они обязательно будут заниматься.
– Это хорошо, – кивнула тренер, – у вас хорошие мальчики, очень способные, с отличными данными. А то, знаете, многие родители водят детей только на каток, чтобы ребенок воздухом дышал, а как только начинаются занятия в зале, перестают приходить. Бывает очень жалко, когда способных ребятишек забирают.
Еще только две недели, максимум – три, если повезет с погодой. А что потом? Если Юрцевич в ближайшее время не появится на катке, он и не узнает, где будут заниматься Саша и Андрюша. И Люба больше его не увидит. Фу-ты, глупости какие в голову лезут! При чем тут Юрцевич? Просто ей нужно понимать, где и когда будут проходить тренировки, чтобы составить свое личное расписание, вот и все.
Теперь Люба особо пристально вглядывалась в племянников и каждый раз находила в них все больше и больше черт, унаследованных от отца. У Сашеньки те же светящиеся добротой и теплом глаза, Андрюшка разговаривает точно так же, как Юрцевич: задумчиво и негромко. Саша, поймав издалека любой направленный на себя взгляд, обязательно улыбнется в ответ, даже незнакомому человеку. Андрюша, когда обижается на кого-то из взрослых, на тетку или, например, на бабушку, никогда не дуется и не скандалит, он молча целует их в щеку и уходит в детскую – бывшую комнату Нади, точно так же, как уходил в последний раз Юрцевич.
Она наблюдала за мальчиками, а перед глазами стоял их отец, которого Люба все никак не могла выкинуть из головы. Спустя два дня после той встречи на катке она увидела Юрцевича во сне. Сон был странным, непривычным – такие Любе прежде никогда не снились. Более того, он был не просто непривычным, он был пугающим. Волнующим. Стыдным. И никогда в жизни Люба Филановская не была так счастлива, как в том сне, когда Юрцевич прижимал к себе ее обнаженное тело.
Люба не была старой девой, в том смысле, что не была девственницей. Она знала физическую близость, но, по сути, оставалась девицей, потому что никакой радости эта близость ей не принесла. Нет, ей не было плохо, или, к примеру, больно, или отвратительно. Ей было никак. Она ничего не чувствовала и ничего не поняла. В первый раз это случилось, когда ей было двадцать девять и на руках уже были племянники. Празднование очередной годовщины Великого Октября в кругу школьных коллег, сопровождаемое вполне умеренной, как Любе казалось, выпивкой, закончилось для нее в маленькой тесном кабинетике учителя физкультуры, расположенном позади спортзала. Учитель был симпатичным, молодым и холостым, он оказывал Любе довольно явные знаки внимания, и в день праздника, после нескольких бокалов шампанского, ей показалось, что между ними вполне могут сложиться отношения, которые принесут ей радость. Радости, однако, не было. И вообще не было больше ничего. Даже знаки внимания прекратились. Молодой физкультурник переключил свой интерес на недавно появившуюся учительницу химии, и Люба с горечью поняла, что он – спортсмен не только в педагогике и секс для него – не более чем одно из средств установления личных рекордов.
Второй случай оказался мало в чем отличным от первого. Люба не обольщалась насчет собственной внешности, а замуж выйти хотела, посему давно уже приняла решение не упираться, если кто-то начнет за ней ухаживать. Конечно, она всем и каждому твердила, что никуда не спешит и ждет того единственного, с кем будет по-настоящему счастлива, но на самом деле она спешила и еще как! Годы уходили, дети подрастали ужасающе медленно, и заинтересованные мужские взгляды выпадали ей все реже и реже. Стоило ей поймать такой взгляд, она готова была пойти на все и сразу, только бы удержать потенциального жениха. Почему-то ей казалось, что этим можно удержать… Очередной кавалер, на которого Люба возлагала определенные надежды, перестал ей звонить после двух интимных встреч. То ли она ему и не нравилась по-настоящему, то ли оказалась неинтересной в постели. А как ей быть интересной, если она ничего не чувствовала?