Чужаки
Шрифт:
Доброжелательность и теплота, с которой заключенные отнеслись к Марье, совершенно обезоружили ее. «Какие же это разбойники? — думала она. — И глаза у них, и лица точь-в-точь, как у хороших людей. Почему же я их ворами, разбойниками считаю?»
— Ну, что ж, давайте знакомиться, — предложил все еще стоявший около нар великан. — Вас как зовут?
— Марья Карпова, — поворачиваясь к нему лицом и не зная еще, как себя вести, ответила Марья.
— А моя фамилия Шапочкин. Валентин Шапочкин. Прошу любить и жаловать.
— Любите, но остерегайтесь, — засмеялся сидевший рядом
— Вы ему не очень-то верьте, — улыбнулся Шапочкин. — Я только случайно, по оплошке могу на ногу наступить, а Ершов, вот этот самый, не только ноги, но и руки может оттоптать. — И он по-детски улыбнулся, блеснув крепкими белыми зубами.
Теперь Ершов обратился к Марье:
— Знаете что, Карпова, чем плакать, вы лучше расскажите нам, за что вас сюда упрятали? Порядок у нас такой, новичкам про себя рассказывать.
Марья растерянно посмотрела на Ершова. Сказать, что ее посадили в тюрьму за воровство, она уже не решалась, — А я и не знаю, за что меня посадили, — после недолгого молчания чистосердечно призналась она. — У мальчонки нога болит, ну, мы тут и жили. Я у богатых белье стирала, а он на перевязку каждый день ходил.
— А где жили-то? — спросил Шапочкин.
— Знакомый тут у нас есть один. Железнодорожник. Луганский Кузьма, — начала торопливо рассказывать Марья. — Уж куда, кажется, какие хорошие люди, а вот пришли сегодня жандармы, весь дом перевернули, все вверх дном поставили. А потом сына ихнего Володю и меня с собой забрали и вот сюда отправили.
— Но здесь-то вам объяснили, за что? — с заметным волнением спросил Ершов.
— Нет, — с горечью ответила Марья. — Не сказали.
— Вот-вот. Так и получается. Мертвым свободу, живых под арест! — сердито проговорил Шапочкин. — А Володю Луганского я знаю, хороший паренек. Честный, настойчивый. Жаль, что арестовали. — Он тяжело вздохнул и, махнув рукой, медленно опустился на нары.
— Все равно всех в тюрьму не запереть, — прервав наступившее тягостное молчание, сказал Ершов. — Много нас… И правда на нашей стороне. А у них что? Грубая сила. Обман. Плетьми и судами с народом разговаривают. Тюрьмы полны рабочим людом. Но этим они только приближают развязку.
По тому, как внимательно все слушали Ершова, Марья поняла, что он пользуется здесь особым уважением.
— Ну, расскажите же нам еще о себе, о своей семье, как вы жили на воле, кто у вас дома, — с ободряющей ласковой улыбкой снова обратился к Марье Ершов.
— Муж у меня дома остался, — уже охотно начала рассказывать Марья, — и свекор со свекровью. Алеша сейчас здесь в городе. Семья у нас дружная, — в первый раз улыбнувшись, продолжала она. — Все работящие, а на хлеб не всегда хватает, а про одежду даже и говорить нечего.
Ершов тяжело вздохнул. Во вспыхнувшем взгляде мелькнула ирония.
— Счастья, значит, у нас нет, — сказал он, оглядывая свою собеседницу. — Правители наши все себе забрали, а нам только одно горе и нужду оставили.
— Да, — подтвердила Марья. — Конечно, забрали. Чего же еще? — Сказав это, она только потом поняла, что они значат, и, стремясь изменить смысл сказанного, торопливо добавила: — А скорее всего, так богу надо. Правители, может быть, и рады бы, да выше бога им ведь тоже не быть…
Присутствующие в камере переглянулись. Одни криво улыбнулись, другие неловко кашлянули.
Шапочкин поднялся и снова подошел к Марье.
— Нехорошо так, — склоняя голову и всматриваясь в ее лицо, тихо сказал он. — Нехорошо…
Марья растерянно посмотрела на присутствующих.
«Что же я такое сделала? Почему они все так недовольны?» — с недоумением, готовая заплакать, спрашивала себя Марья, заметив беспокойство на лицах своих собеседников. Опустив голову, она долго смотрела в одну точку, а затем, ни к кому не обращаясь, сказала:
— Деревенская я. Сами видите. Что я могу знать-то?
Задумавшийся Ершов, будто о чем-то вспомнив, быстро вскочил на йоги и упрямо тряхнул головой:
— Вот, товарищи, где сказывается отсутствие нашей пропаганды. В самом деле, откуда ей понимать, что к чему, когда в деревне полное засилье попов и знахарок. — Подумав, Ершов добавил: — Здесь у нас непочатый край работы. Нет слов, мужики смело поднимаются против помещиков, но им нужна помощь. А кто же эту помощь им должен оказывать, как не мы, рабочие. Значит, сами мы тоже должны знать много. Учиться, стало быть, нужно и нам. Учиться везде, при всех условиях. Если хотите, даже вот здесь, в тюрьме, — учиться, чтобы уметь разобраться в своих друзьях и недругах; мы обязаны открыть людям глаза. Следовательно, учиться и учить других, вот, значит, какова задача. Школы нам здесь, конечно, не организовать. Но обсуждать серьезные вопросы и учиться один у другого мы можем. Если не возражаете, то я завтра же могу рассказать, что я знаю, например, о боге.
— А я, — густо пробасил Шапочкин, — о том, кому нужен царь.
— Опять перебил, — послышался из угла все тот же задорный голос. — И каждый раз вот так. Я только подумаю, а он тут как тут. — Ну ладно. Тогда я расскажу о суде над одним социал-демократом.
— Ну, а вы, товарищ Карпова, о чем с нами будете беседовать? — спросил Ершов.
— Какая же я рассказчица, когда я и грамоте-то только два месяца самоучкой училась? — грустно и серьезно сказала Марья.
— А все же мы будем просить вас, товарищ Карпова, рассказать, как вы живете, и, если можно, о том, как живут ваши соседи? — Ершов снова посмотрел на Марью взглядом, полным теплоты и добродушия.
— Хорошо, — неожиданно для себя согласилась Марья. — Вы будете меня спрашивать, а я буду отвечать.
Ершов утвердительно кивнул.
Глава четвертая
Ершов сидел на скрипучих, почерневших от времени и сырости нарах, подогнув под себя ноги, и, неторопливо подбирая слова, вел беседу.
Не отрываясь, Марья смотрела на Ершова. Высокий, с тонкими чертами смуглого лица, с глубокими складками по сторонам рта. На всем облике Захара Михайловича лежал отпечаток суровости, накладываемый долгими годами напряженной борьбы. На вид Ершову можно дать лет сорок, на самом же деле ему было меньше.