Чужая боль
Шрифт:
Подошел Арсентий Демьянович, заглянул мне через плечо. Видно, рисунки ему понравились. Он начал расспросы о жизни на границе.
— О, нарушителям мы готовим толковые ловушки! — продолжая рисовать, рассказывал юный любитель истории.
Нет, недаром изучал он в библиотеке книги о пограничниках, недаром! Передав вычитанное, спросил невинным голосом:
— У вас тоже, наверно, ловушечки есть!
— Ну, у нас все много проще, — доверчиво сообщил научный сотрудник и, приблизив очки к одной из золотых вещей, показал, — вот притронешься и пойдет звон!
Итак, я был у цели — только протяни руку. Но…
Как я позже узнал, в отделе скифской культуры работала, тоже научным сотрудником, пожилая женщина Полина Семеновна. Чарам пограничника она не поддалась. Уж больно подозрительным показался ей этот втируша, срисовывающий предметы из скифского золота и, на всякий случай, она позвонила в уголовный розыск знакомому капитану:
— Товарищ Кузнецов, загляните к нам.
Договорившись с Арсентием Демьяновичем, что завтра приеду снова, я у выхода из заветного зала чуть ли не носом к носу столкнулся с высоким мужчиной в синем костюме. У мужчины была армейская выправка и цепкий, словно делающий моментальный снимок взгляд больших темных глаз. Я подумал: «пропал», но выдержал этот взгляд и прошел мимо. Идти в Эрмитаж больше не следовало. Это я почувствовал безошибочно.
Но, видно, «скифской операцией» суждено мне было закончить облюбованный путь.
Через два месяца, на этот раз в парусиновом костюме, зашел я в гастроном и опять столкнулся с… Кузнецовым.
— Прошу вас, младший командир, следовать за мной, — пригласил он тоном, не терпящим возражений. Да возражать я и не стал, потому что дал себе еще раньше зарок; при первом же провале не запираться.
Меня посадили в какую-то маленькую, мрачную и очень высокую комнату. Только здесь пришло протрезвление, и я понял, куда завел меня авантюризм.
Дни шли за днями.
Я то и дело бросался на койку и скулил — никому не нужный щенок, один на один с этим огромным безжалостным миром.
Судя по словам следователя, меня ждали долгие годы заключения — за присвоение воинской формы, покушение на государственные сокровища… Да он, наверное, предполагал, что я замешан и в других нераскрытых делах.
Годы тюрьмы… И это сейчас… Сейчас, когда послал в журнал «Наши достижения» свой первый рассказ «Литейный мост».
В нем, в этом рассказе, проступила моя исступленная тоска по труду, зависть к тем, кто утрами идет, едет по Литейному мосту на завод, мечта о настоящем месте в жизни, о праве открыто глядеть в глаза людям.
Горький похвалил рассказ, обещал его напечатать, прислал отеческие наставления.
Я решил написать ему отсюда всю правду. Письмо походило на отчаянный вопль погибающего в ночи в открытом море. Я признался во всем, раскаивался, беспощадно осуждал себя, молил о спасении.
Как-то днем ко мне в камеру пришел следователь — седой, в кожанке, с большими натруженными руками. Он скорее походил на рабочего. Я вскочил с кровати — встрепанный, наверно, изрядно жалкий. Следователь смотрел на меня сурово и немного удивленно. Медленно достал он из внутреннего кармана кожанки какую-то вчетверо сложенную плотную бумагу.
— Вот что, молодой человек, — глуховатым голосом произнес он, — берет вас на поруки… великий пролетарский писатель Максим Горький. Вот письмо из прокуратуры СССР. — Он развернул лист бумаги и молча прочитал его, словно еще раз убеждаясь, что все это именно так.
Теплая волна окатила мне глаза, в грудь ворвалась радость. Так, значит, поверил!..
Я не помнил, как получил документы, как вышел на улицу. Люди куда-то торопились. Как они могли заниматься своими обычными делами, не радуясь со мной! Даже не зная об этой радости! Хотелось каждого остановить, каждому сказать; «Понимаете! Поверил!».
Анатолий Георгиевич умолк. Потом вдруг легко, быстро поднялся, зашагал по комнате, забормотал:
— Да… да… именно поверили. — И, остановившись против меня, уже не видя меня, сказал: — Кажется, нашел то, что так долго не давалось в сценарии.
Интуиция
У человека любой профессии, а педагогической тем более, могут быть те минуты озарений, внезапных и единственных решений, что отличают одаренность от посредственности и, словно вспышкой магния, вдруг освещают характер.
Казалось бы, происшествия эти внешне и не ахти какие важные, но в них особенно ясно проявляется человек, и ты невольно по-иному начинаешь смотреть на него.
Я хотел бы рассказать вам о двух случаях, когда интуиция помогла воспитателю решить непростые ребусы, а педагогический почерк при этом проступил решительно и явственно.
…Преподавала у нас в школе английский язык Ниночка Кальницкая. Встретили бы вы ее где-нибудь на улице, непременно подумали; «Милое, но, вероятно, беспомощное существо».
Коленки обтянуты узкой юбочкой, надо лбом копна словно взбитых пепельных волос, полные губы детски-обидчивы. Но поглядели бы вы на Нину Ивановну во время урока — сама собранность. И даже клок волос излучает не пепельную нежность, а непреклонную решимость.
Входит Нина Ивановна как-то в шестой класс и видит на носу у всех мальчишек… очки. Самых различных конструкций: в темных и светлых оправах, с толстыми и тонкими, выпуклыми и вогнутыми стеклами. На одном носу чудом прилепилось даже дымчатое пенсне с цепочкой, заброшенной за ухо, а у мальчишки Кувички от чеховской «омеги» с продолговатыми стеклами и горбатой дужкой небрежно ниспадает на грудь тесемка.
Все сидят смирнехонько, ждут тщательно подготовленного взрыва. Бикфордов шнур, так сказать, подожжен, дело только во времени — и начнутся шум, нотации… А урок-то катится…
Нина Ивановна подошла к своему столу, подняла глаза и… ничего не увидела. Это, знаете, тоже великое искусство — не видеть, когда надо.
«Кто главный режиссер этой окулярной постановки! — подумала она и тут же решила: — Конечно, Кувичка!»
Этот озорник вечно что-нибудь придумает — не зловредное, но достаточно беспокойное. С неделю назад он, например, на уроке выдергивал волоски из голов впереди сидящих и пробовал эти волоски на зуб — «для определения твердости характера».