Чужая корона
Шрифт:
А на следующий день пали все наши кони. Как будто какой мор на них напал! Идет — и падает, идет — и падает. На бок завалится, кровь горлом — и готов. Пан Синюк сказал, что это Цмоков сглаз, что ему наши кони уж очень понравились. Может, так оно и было, я не знаю, я не ведьмак и не конский лекарь. Да если честно говорить, я тогда вообще уже не знал, что про всю нашу затею думать.
Но господарь на то и господарь, чтобы подавать другим должный пример. Когда пал мой Хрипач, я снял с него переметную суму, закинул себе за плечо и пошел дальше. Так после и другие делали. Шли мы дальше уже пешим ходом. А дорога была дрянная, давно никем не чиненная, идешь и думаешь, как бы сапог в грязи не утопить. Шли медленно, ругались. Один пан княжич Хома не унывал, сказал: ничего, к ночи будем в Кавалочках, там мы как следует передохнем, там добудем коней и харчей. Ну, что! Кавалочки — это его сыновья доля от Мартына, он там хозяин, ему лучше знать.
А
О, думаю, еще и это, ат! Но мало ли? Я ему грозно: а ты кто такой?! Он: а, а, я это, язык, что ли, у него отнялся, и на пана княжича Хому показывает. Пан Хома, сопляк Мартынович, нахмурился, нехотя объясняет: это Данила Хмыз, его войт из Кавалочков. О! Я опять к Хоме: а как он, этот Хмыз, надежный или как? Пан Хома губы кусает, соглашается, что вроде бы надежный. Ладно. Я тогда уже к этому войту Даниле: так что там у вас, спрашиваю, в Кавалочках сотворилось, какой там еще гад Демьян и много ли с ним помогатых? О, отвечает войт, их там как грязи, сотни три, все с аркебузами, сегодня утром заявились, сразу после того, как твои, ваша великость, передовые паны дальше пошли, это значит, пан Хведос и его полусотня, вот гады сразу и явились, вот, говорят, Хведоса нет, ушел, а эти только к ночи явятся, вот мы их по-темному на околице и встретим и всех в два — в три залпа положим!
Вот так войт сказал. Я задумался…
А эти разве будут думать?! Ш-шах, кричат, разом, Панове, айда на Кавалочки, порубим этих гадов на лапшу! И другие прочие подобные призывы. Они бы и пошли, не сомневайтесь. Но тут я голос возвысил, говорю: дурное дело нехитрое, это мы, панове, всегда успеем, а тут спешить нельзя, да и не на чем теперь спешить — мы же теперь пешие. Они в ответ зашумели, зарыкали. А я опять: не рыкайте, не рыкайте, рык делу не советчик, панский гонор тоже. Вы, Панове, лучше подумайте, представьте, какие мы туда, в эти Кавалочки, сегодня к ночи придем. Голодные, холодные, язык на плечи, вот какие! А они будут сидеть и ждать. И не просто сидеть, а в засаде! Так вот, на мой ум: пусть они, собаки, там и сидят, зубами клацают, нас напрасно дожидаются!
Паны: как, орут, что, будем собакам отдавать Кавалочки? Пан Хома, ты тамошний хозяин, чего ты молчишь?! Но Хома, хоть и сопляк, но, вижу, тоже почуял, как и я, что здесь не все так просто, и потому молчит. Зато я не молчу, говорю: да, панове, вот и пан Хома уже согласен — отдаем гадам Кавалочки. А что! Вон, наши деды, когда было нужно, так хлопам даже Глебск отдали, и то ничего. Потому что такая у них тогда была стратегия. Так и нам теперь нужно мыслить стратегически. Вот, скажем, так. И сразу к войту, спрашиваю: что, пан Хведос пошел на Зыбчицы? Да, войт отвечает, туда. И он, я говорю, этот пан Хведос, сейчас будет где- то вон там, и рукой показал. Да, он говорит, ваша великость, все правильно. Ага, я говорю, значит, если нам идти до него через Кавалочки, то это будет большой крюк, а если напрямик, то будет раза в два короче, так? Так-то оно так, соглашается войт, да только напрямик такие дикие места, что там с конями не пройти. А мы, я говорю, сегодня как раз без коней, так что веди нас напрямик, наперехват пану Хведосу. Мы, продолжаю, говорю уже панам, когда его нагоним, а их там полусотня и все конные, вот тогда будет совсем другое дело. Тогда можно будет смело поворачивать обратно, на Кавалочки, как когда-то наши деды опять повернули на Глебск. И вот тогда, как ты, пан Репа, только что грозил, кишки Демьяну выпустим! А уже потом опять пойдем себе на Зыбчицы, на Цмока. Вот такая у меня стратегия, Панове. Сгода на это или нет?
Они подумали и согласились: сгода. Войт походил, походил по дрыгве, нашел нам другую, не конную, зато короткую дорогу, мы на нее свернули и пошли, минуя Кавалочки, наперехват пану Хведосу и его полусотне. Шли по какой-то кабаньей тропе, комарье нас жрало, лягушки, гады всякие из-под ног так и шныряли. Вот где были места так места! Стало темнеть, пора, кричат, делать привал. Поискали мы место повыше, посуше, остановились, еловый лапник рубим, строим шалаши, костры разводим, а гайдуков послали раздобыть воды почище…
А вот вам вода! Пошел дождь, потом еще сильней пошел, еще, еще — и грянула гроза. Костры позаливало, хлещет, а вот вам, Панове, и град. Мы, как были на пустое брюхо, позашивались по шалашам, благо, что уже было темно, и полегли до утра. Но про караулы не забыли, караулы, как всегда, поставили двойные. А войта, от греха подальше, мало ли, связали крепко-накрепко и определили под надзор пана Хомы в его шалаш. Это, сказали, твой хлоп, пан Хома, смотри за ним зорко, а если что, ответишь головой. Пан Хома зло сплюнул, но смолчал.
На этом тот день кончился. После ночь была темная, с дождем, громом и молнией, то есть не ночь, а сущая дрянь. Хорошо еще, что летом ночи короткие, быстро проходят. Но это и плохо — летом я не успеваю высыпаться. А тут и вообще, считай, что совсем глаз не смыкал. Лежал, смотрел на дождь из шалаша, гадко было на душе, домой, к своим тянуло. Жалко мне было своих, потому что разве я не знаю, что с ними будет, когда Цмок меня сожрет?! Тогда, еще даже до Высокого Избирательного Сойма, их из Палаца выставят, сроку на сборы дадут один день, ну самое большое два. А станут они собираться, у них будут над душой стоять и поучать: а вот это не берите, это не ваше, это казенное, и это куда потащили, а ну положь! Да, так оно тогда и будет, разве нет?! Так, говорят, вдову Базыля выставляли, Базыль был до меня. Славный, добрый был Великий князь. Но каким ты ни будь, а все равно когда-нибудь помрешь. Вот так и я теперь: приду на старые вырубки, свистну, гикну, выскочит Цмок. А Цмок — это не Мех. Мех вон как славно, душевно меня провожал: подошел, мордой ткнулся, затих…
Ат, что это я, будто какая баба, разнюнился?! Ну, была ночь, гроза была, я не спал, лежал, думал про всякую дрянь, потом утро настало, гроза прекратилась, слышу, стали наши подниматься, выходить из шалашей, потом слышу: пошел между ними какой-то общий разговор, он все громче и громче, все злее и злее. Потом, слышу, уже кричат, похватались за сабли. Ат, думаю, язви вас Цмок! Вскочил, за булаву — и к ним. Подхожу…
Ат, еж твою брошь! Пан Хома, у него нос в кровь разбит, стоит на коленях, а вокруг него — плотно, толпой — все наши с саблями. И крик вроде того, что пусть теперь этот собака и ответит головой, как вчера обещал. А, думаю, вот оно что: войт сбежал. Ладно! Я растолкал их, вышел в круг, ноги широко расставил, булавой поиграл и грозно у них спрашиваю: что, Панове, за шум, кого это тут без меня убивают? Они все молчат. Я тогда к пану Хоме: тебя, что ли? Он: ну, меня, а что тебе до этого? А я: как это что? Ты чей? Ты мой! А если ты мой, то кто еще тебя, кроме меня, может убить? Вот этой самой булавой?! Никто! Но и я не просто убиваю, а только по суду, по закону, по букве Статута. А теперь, пан Хома, княжич Мартынович, давай честно, ясно отвечай: ты чего натворил? Он говорит: да отпустил я этого. Кого, спрашиваю, этого? Ну, этого, которого вчера мы называли войтом из Кавалочков. Как это, говорю, вчера называли? А сегодня что, его уже нужно не так называть, а по-другому? Почему это так? Хома молчал, молчал, а после говорит: ошибся я вчера, я вчера и вправду думал, что он мой войт Данила. А после он мне ночью говорит: отпусти меня, княжич Хома, я не твой хлоп, я не войт, я — ты сам знаешь кто. Не отпустишь, говорит, будет вам всем великая беда, а отпустишь, может, я вас и помилую. Вот я его и отпустил. Так говорил Хома. А я: э, говорю, а если ты, княжич Хома, зря этой собаке поверил, он и вправду твой войт, что тогда? Нет, говорит Хома, разве у моего войта Данилы глаза красным огнем светились? Э, я смеюсь, вот ты на кого намекаешь! Только если бы это и вправду было так, так ты думаешь, разве бы ему была нужна твоя помощь?! Он бы и так от нас ушел. А Хома: нет, не так, он бы тогда сперва нас всех передушил, это первое, а второе, это вот что: он нас испытывал. Попросил отпустить — и его отпустили, а он нас за это помиловал: ушел и никого не тронул. Ат, я смеюсь, вот как ты ловко все повернул: ты, выходит, эту собаку не просто так отпустил, а чтобы всех нас спасти, так, что ли, а? Он говорит: ну, так…
Тут у него уши покраснели. А глаз его было не видно, он стоял на коленях и в землю смотрел. Ой, думаю, какой же он дурень! Он же во все это верит!
А эти, интересно, верят, а? Я опять смотрю по сторонам…
Молчат паны. И еще: вижу, нет уже в них былой зверской решимости. Даже пан Гнат, сопляк княжич Федорович, и тот хвост поджал. А мне чего? Мне что, больше других надо, что ли? Сколько мне до тех моих Зыбчиц осталось, до тех старых вырубок и до того Цмока?! И что мне теперь, напоследок, перед собственной смертью, какого-то сопливого Хому жизни лишать? Га, великая честь!
Но это я так сам для себя рассудил, а им сказал так: вот какая хитрая история, панове, получается! Мы же ему, пану Хоме, что вчера наказывали? Чтобы он за своим хлопом зорко присматривал, за обыкновенным, скажем так, человеком. Ну а если это и вправду был не человек, а сами знаете кто, то как тут эту нечисть удержишь?! Так что вот что, Панове. Мы пока с решением спешить не будем, а маленько подождем. Потому что, я так думаю, мы очень скоро будем совершенно точно знать, кем на самом деле был этот наш вчерашний встречный. Вот тогда мы с паном Хомой это дело окончательно рассудим. По закону! А пока что вставай, пан Хома! И вы, Панове: собираемся, идем наперехват пану Хведосу. Так или нет?