Чужая луна
Шрифт:
— Черное, что ли?
— Черное далеко. Гейске близко. Мы на ем построились. Попервах, правда, на Кубани, оттудова — на Дунай. А уже опосля — на Гейске море.
— «Мы» — это кто?
— Некрасовцы.
Салабуда почесал шевелюру.
— Не пойму я тебя, Мотуз! Шо ты тут все выдумываешь, Ваньку валяешь, голову мне морочишь? Думаешь, мозги мне запудришь — и все обойдется! Нет, Мотуз! Ничего не получится! Не таких на чистую воду выводил, не таких обламывал! — спичкой вспыхнул следователь.
— Вам виднее, —
— Ты вот что! Ты не крутись, як уж под вилами! Задаю тебе прямой вопрос и жду от тебя чистосердечного ответа: как ты здесь очутился?
— Звесно, як усе люди. Допрежь пеши, апосля морем.
— Гейским, что ли?
— Пошто Гейским? Черным, звесно.
— А что ж ты мне все про Гейское талдычишь?
— Дак на Гейском село наше.
— «У попа была собака, он ее убил…», — сквозь зубы зло процедил Салабуда и заорал: — А поч-чему не Гейским, если ты на нем живешь! Почему Черным?
— Знакомый матрос говорил: Гейским тоже можно, токмо шибко дальше, — как неразумному дитяти спокойным тоном терпеливо объяснял Салабуде Иван Игнатьевич. — Можно, конечно, и Гейским, токмо потом шибко далеко пеши идти, ноги бить.
— Ну, хорошо! Ну, Черным! Приплыл. Вышел на берег. А дальше что? — успокаивая себя, спокойно и даже участливо заговорил Салабуда. — Ну, зачем приплыл? Цель поездки? К кому направлялся? Если пароль не забыл, назови!
— Я усе тем двум вашим товаришам сообчив.
— Ну, повтори теперь мне.
— Мне не в тягость, ежли шибко интересуетесь. До патриарха Тихона стопы держу.
— А зачем тебе патриарх?
— Ну, вы прям як дите! Сирые мы: церква есць, а поп Иоанн престависи. Хто теперь будет требы править, венчать, споведать?
— Хочешь патриарха уговорить, чтоб он у вас требы правил? — ухмыльнулся Салабуда.
— Дьякон я! Мог бы править, а не могу. Грех. Потому не поставленный я до нашей церкви пастырем и на окормление.
— И кто же может поставить?
— Патриарх Московский Тихон. И никто боле. Народ и бьет ему челом. И атаман наший тож. Я од яго прошению патриарху везу.
В кабинет к Салабуде заглянул Деремешко.
— Ну, и что тут у тебя?
— Не пойму, — покачал головой Салабуда. — То ли форменный придурок, то ли хитрющий враг. Такого тут мне наворотил, в мозгах не вмещается. Какого-то атамана упоминает…
— Григория Силыча, — подсказал Иван Игнатьевич.
— А ты пока молчи! Тебя пока не спрашивают! — ощерился Салабуда. — Про патриарха Тихона что-то лопочет, про какое-то Гейское море. Гимназию кончив, а про такое море никогда не слыхав.
— Н-да! Дисквалифицируешься ты, Салабуда. Я-то думал, ты его в две минуты «расколешь».
— Не беспокойтесь, Иван Аврамович! Не таких колол. Помните того генерала, шо на паруснике из Керчи драпал?
— Вспомнил!
Они вновь остались вдвоем: Салабуда и Иван Игнатьевич.
После ухода Деремешка Салабуда долго и мрачно сидел за столом, осмысливая неприятный разговор с начальством, затем поднял глаза на смиренно ждущего Ивана Игнатьевича.
— Ну, и что? Будем и дальше продолжать воду в ступе толочь? Где то письмо что ты патриарху везешь? Покажь!
— Нельзя! Окромя патриарха никому не велено показывать! — воспротивился Иван Игнатьевич. — Атаман ему пишет, а не вам!
— Показывай! Не то сегодня же на «Чумку» свезу! — устращающе заворочал глазами Салабуда и положил перед собой револьвер.
— Негодящий становится народ, — с какой-то застенчивой улыбкой вздохнул Иван Игнатьевич. — Замесць слов допрежь за пистоли хватаюцца, — и сунул руку за пазуху, потянул за гайтан и извлек оттуда полотняную торбочку с атаманским прошением. — Нате! Весь грех на вас ляжет! Патриарх предаст вас анафеме.
Салабуда не вслушивался в слова Ивана Игнатьевича. Он торопливо выхватил из торбочки письмо, впился в него глазами. Пытался прочесть: буквы складывались в слова, слова — в предложения, а до смысла он никак не мог докопаться. Многие слова были вроде как не русские. «Может, шифровка?» — обожгла его мысль. — Что это за слово «бизизика»? А эти: «оу», «толкя», «пыстынывлять»?
— Что, не могли без выкрутасов, нормальными словами?
— Патриарху не гоже писать мужицким словом, — пояснил Иван Игнатьевич. — Оны грамотнее нас, сирых. У их другий говор, не всякому понятный.
— Крутись, крутись, выкручивайся! — сердито сказад Салабуда и, оставив в кабинете вместо себя часового, повел Ивана Игнатьевича наверх, к Деремешке.
— Може, вы шо поймете, Иван Аврамович? Вроде все понятно, но слова какие-то калеченные, вроде как и не русские. По моему понятию — шифровка. Причем хитрющая. Я с такой первый раз сталкиваюсь. А если поколдовать, тут, может, и тайнопись вскроем. Это ж надо, до чего иностранная разведка доходит!
— Ты, Салабуда, не горячись! На горячих конях воду не возят.
— Я, Иван Аврамович, не горячусь. Но тут явно что-то не то. Вот же, вслухайтесь! Он же нормальными словами говорит. А в прошении что? «Бизизика», «толкя»…Он что, так и с жинкою своею разговаривает?
— Не жонатый я, — отозвался дьякон.
— Ты молчи! Ты все свое уже сказал! — приструнил Ивана Игнатьевича Салабуда и обернулся к Деремешке: — Вы, Иван Аврамович, хоть режьте меня, а я уверен: это шифровка.
— Отправляй его в тюрьму! — решил Деремешко. — И глаз с него не спускай!