Чужая луна
Шрифт:
Менжинский словно впервые увидел Салабуду, гневно на него посмотрел и тихо спросил у Деремешко:
— Это кто такой? Почему он здесь?
Салабуда подхватился с места и, пригибаясь, словно под обстрелом, попятился к двери.
— Я в ваших комментариях не нуждаюсь, — все тем же гневным взглядом провожая его к двери, сказал Менжинский. — Занимайтесь своим делом! Пока оно у вас еще есть!
Салабуда выскользнул в коридор и неслышно закрыл за собой дверь.
А Менжинский снова вернулся к прерванному разговору:
— Вам они понравились,
— А ежли понравились, пошто в тюрьму? — жестко спросил Иван Игнатьевич.
— Из-за таких вот, — Менжинский указал на дверь, за которой только что скрылся Салабуда. — Опытных людей мало, вот и допускаем ошибки. С ними разобрались, они уже плывут домой, в Болгарию.
Потом Менжинский снова стал расспрашивать Ивана Игнатьевича об их селе. Поинтересовался, много ли «некрасовцев» в Турции. И Иван Игнатьевич, видя, как внимательно и заинтересованно его слушают, рассказывал, рассказывал…
Ему все больше нравился этот новый начальник, и нравилось сидеть здесь в тепле и при хорошем освещении. Лишь иногда закрадывалась печальная мысль, что скоро все это кончится и его опять отведут в тюрьму. А закуток, который он там себе облюбовал и обжил, уже небось кем-то занят, и ему придется до утра сидеть где-то на корточках, потому что народу в камере было «под завязку» и захватить хорошее место, чтобы можно было если не поспать, то хоть подремать, вытянув ноги, казалось несбыточным.
Потом принесли чай — всем, и ему тоже. И сахару положили столько, что он сроду такого сладкого не пил.
Чай Иван Игнатьевич пил не торопясь и держал во рту его долго, чтобы вода насквозь пропиталась сладостью, и лишь после этого глотал. Так, ему казалось, он подольше растягивает удовольствие, и при этом он рассказывал неспешно, и его никто не поторапливал.
Вспомнил он давнюю стариковскую байку о том, как их прадеды перессорились с царем и пошли на него войной. И когда царь их разбил, потому что войска у него было много больше, забрали они своих жен, детей и престарелых родителей — и ушли с Кубани на Дон. Оттуда до крымского хана, но у него тоже не прижились, и двинулись дальше, на Дунай. С Дуная — в Турцию, и лишь там расселились, потому что турецкий султан наградил их превеликими привилегиями.
— И много ли в Турции русских? — спросил Менжинский.
— Ежли посчитать, то много. Скоко-то десятков сел и хуторов. Больше на азиатской стороне. Есть таки села, шо в край отуречились. Но таких обмаль. А в большости берегуть свою веру и свои обычаи уже почитай годов двести, а то и поболее. И заметь, добрый человек усе двести годов надеются до дому, в Рассею, возвернуться.
— Почему ж не возвращаются? — спросил Менжинский.
— А нельзя было. Еще Игнат Некрасов такой завет нам оставил: пока в Рассее царь, до дому не возвертаться.
— Но царя уже нет, что ж не возвращаетесь?
— Мы токмо про энто узнали. От возвернусь из Рассеи до дому, погутарим на сходе. Можа, и надумаем. Привыкли уже до Туреччины, надо ее од сердця одрынуть.
— Земля,
— Могилы дедовски. Их с собой не заберешь, — и, тяжко вздохнув, он добавил: — Рано, чи чуток позднее, возвернемся.
Под конец их разговора Менжинский спросил:
— Если есть какие просьбы, пожелания, скажите. Может, сумеем вам в чем-то помочь.
— Просьба одна. Не моя токмо, от всего нашего обчества: допомогите по силе-возможности с патриархом встренуться. А боле почитай никаких просьбов и нету.
— Ну, что же! Я постараюсь! — пообещал Менжинский. — Хотя, честно вам скажу, патриарх мне не больно подчиняется. Но я попрошу, может, уважит?
И они расстались.
Ночевал Иван Игнатьевич в гостинице, в номере, обставленном дешевенькой мебелью, но с зеркалами, умывальником, ванной и даже отдельной комнаткой-туалетом. И еще с большой кроватью с толстым пружинным матрасом.
Проводил Ивана Игнатьевича в гостиницу Артем Перухин.
Когда Иван Игнатьевич остался один, он внимательно и придирчиво обследовал номер. Долго размышлял над умывальником.
С опаской покрутил вентиль, и из крана потекла вода. Он испуганно крутанул вентиль обратно, и струя иссякла.
Осмелев, он снова и снова включал и выключал воду и любовался тонкой струей, которая повиновалась легкому мановению его руки.
Затем он стал исследовать туалет. Не сразу, но разобрался и в нем. Здесь вода низвергалась шумным водопадом, словно ее с силой выливали из большого ведра. Он и здесь несколько раз нажимал на слив, но вода куда-то исчезала, каждый раз оставляя внизу только небольшое, размером с блюдечко, озерцо.
Подумав немного, он в этом озерце умылся и затем прошел к кровати, устало на нее опустился. Матрас спружинил.
Иван Игнатьевич еще несколько раз приподнялся и опустился, и мягкий матрас упрямо толкал его вверх.
«Благодать! — подумал Иван Игнатьевич. — Тако, може, токо турецкий султан живет. Неделю бы в таком раю пожить — и умирать не жалко».
Менжинский, оставшись вдвоем с Деремешко, сказал:
— Редко такое бывает! Удача сама в руки упала!
— Вы о чем, Вячеслав Рудольфович? — не понял Деремешко.
— А смотри! — Менжинский поманил Деремешко к карте. — Примерно здесь его Новая Некрасовка. Не иначе. Бабы стирать ходят на речку. Это — вот сюда, на Марицу. И озеро, вот оно — Гала. Дальше! Вот Галлиполийский полуостров. По турецки Галуболу. И город, вот он, с таким же названием: Галлиполи. В городе базар, где крестьяне с Новой Некрасовки рыбой и всякой всячиной торгуют.
— Так и дьякон рассказывал. И про город, и про базар, — согласился Деремешко.
— Ты не перебивай. Ты пока слушай! В этом городе и вокруг него французы размещают бежавшую в Турцию врангелевскую армию. Не всю, конечно, но основной ее состав — Первый армейский корпус. Это порядка двадцати пяти тысяч солдат и офицеров. Там же будут расположены и их семьи — всего, полагаю, соберется не менее тридцати тысяч человек. Понимаешь?