Чужая мать
Шрифт:
— Эпоха другая, — возразил Михаил Авдеевич не очень уверенно и еще больше разозлил Афона, и тот громко расхохотался, а потом сказал:
— Тебе по радио выступать! Эпоха! Ха-ха! А я, Миша, — повторяю — конкретный мужик. За наше с тобой время было у нас на заводе три разных директора, вот тебе и три разных эпохи! Шкурой чувствовалось, где какая. Нет?
И Афон победоносно оглядел друга, а Михаил Авдеевич упрямо твердил:
— Мы с тобой во многом нуждались, как в корке хлеба... А сейчас отпало это, и
— А жизнь — что? — люто спросил Афон.
— Работа, — ответил Михаил Авдеевич.
— Работа! — крикнул Афон, подхватывая. — А если они работать не хотят? Вон твой Костя картинки мажет!
Михаил Авдеевич покусал усы.
— Помню, «бабушка» Сережа рассказывал мне, как художники работают. Сам еще живой, а рука уже сухая. От работы.
— От работы?
— Он рассказывал, а я...
— Что?
— Смеялся... Вроде тебя...
Афон отфыркался и спросил подозрительно:
— Ты это... чего? Хочешь сказать Коське, чтоб бросал нашу печку и валил в художники? Ну, ну...
— Сейчас уж поздно, наверно.
Ответ был таким тихим и мирным, что Афон сразу и не понял.
— Да нет, еще не поздно. Он обычно дотемна отплясывает. Я насмотрелся...
Солнце, правда, еще не село, хотя верхушки деревьев уже заслонили его, и Афон поднялся, чтобы снова увидеть огненный круг у самой земли. Вынул сигаретку, разломил.
— Вот так, — сказал, — напополам ломаю.
— Зато куришь в два раза меньше.
— В два раза чаще, — опять засмеялся он и вдруг, удивленно оборвав смех, повернулся к горновому, как по тревоге, и долго приглядывался к нему: — Миша! Ты что сказал? Поздно ему художником стать, что ли? Это?
— Оно самое.
Тихие слова его были не мирными, а безнадежными.
— А ты, никак, жалеешь? — пошел Афон на горнового и пропел, разводя руками. — Да-а-а! Объясни, был бы ты счастливый, если бы он не чугун варил, а...
И Афон довольно комично передразнил Костю перед этюдником.
— Так я, наверно, родил Костю для его счастья, а не своего...
Афон опять выпучил глаза на горнового и воскликнул, удивленный чем-то значительным:
— Гляди-ка! Нет, погоди, Миша, погоди... А для чего же ты сам родился и чугун варил всю жизнь, пока силы были?
Михаил Авдеевич сказал не сразу:
— Может, для того, чтобы Коська стал художником...
— Да-а! — снова протянул Афон почти восхищенно. — Фу ты черт! Разыгрываешь меня? Ну давай, всех металлургов — в художники!
Михаил Авдеевич пережидал, пока Афон крутил головой, а сам начал улыбаться — все шире.
— Зачем — всех? Не получится. Меня, например, сколько ни бей, художником не сделаешь. Да и тебя. А одного, скажем, или десяток послать — металлургов не убудет.
Он все еще улыбался, но улыбка у него была какая-то печальная, не храбрая.
— А чего ж он сам? Где был? Дожидался, пока поздно будет?
— Моя вина...
— Да-а... Слышишь, Коська кричит. Зовет. Иди... Этюдник был уже закрыт, кисти вымыты и вытерты, по лицу Кости, усталому донельзя, растеклось удовлетворение — до румянца, словно бы поджегшего щеки, как у «бабушки» Сережи. Костя отчаянно курил, дым лез в глаза, он морщился и отмахивался. И отступил на шаг, когда старик присел на крыльцо «кибитки», его шершавую ступеньку, сколоченную когда-то своими руками.
— Хотел показать тебе, да решил — потом. Еще не все! — сказал Костя, размахивая дым, потянувшийся в сторону отца.
Хорошо было на участке. Небо здесь раскидывалось просторней, чем над городом, стены и крыши не лезли в него наперегонки, не закрывали, и вечерний свет таял над землей еще долго, хотя солнце скрылось. Легкий воздух, казалось, не колыхался, однако дым полз, подчиняясь какому-то неощутимому воздушному току. Костя отшагнул еще дальше со своей сигаретой.
— Да кури! А я могу погромче говорить. Нас тут двое, Афон домой отправился. Да что — двое! Я и на людях — то же самое... Вот будет у Зины этот вечер «Рабочая династия» — выступлю. Я себе пощады не прошу.
— О чем ты, отец? — спросил Костя, щурясь уже не от дыма, а от непонимания и беспокойства.
А старик, опустив голову, сказал так, как будто он один сидел на крыльце и рассуждал:
— Свою судьбу я выбрал? А чем сын хуже меня? За что я наказал его так, что — не поправить?
— Чушь! — закричал Костя, пугаясь за отца и следя за его рукой, шарящей под пиджаком. — Никчемушняя чушь!
— К чему, — возразил отец. — Бросай дымить и садись. Сядь!
Он прихлопнул ладонью возле себя.
— Даже не хочу об этом говорить!
— А я хочу.
— Не надо!
— А мне надо.
И Костя смял и отшвырнул подальше свой окурок и нехотя присел на ступеньку.
— Я пришел серьезно поговорить, — признался отец, улыбаясь и стараясь спрятать одышку. — Будто последний раз...
— Не пугай.
— А ты не бойся. Никто не хочет умирать и расставаться с жизнью, а все же... — глаза его обежали сад и кусочек неба над деревьями. — И я не хочу...
— Отец!
— Мы трудно жили, но интересно. Работа, работа! Все — в работе. Вышли на пенсию, удивляемся — а еще есть трава!.. Но я на свою жизнь не жалуюсь. Что же в ней было интересного, в нашей жизни? Вот что. Не для себя жили, для вас. Может, лучше было бы мне умереть в тот день без сомнения, что ты у меня счастливый... А может, лучше, что я узнал, какие муки тебя мучат. Слушай, Костя. Я с себя вины не снимаю...