Чужая мать
Шрифт:
— А чего? — хмуро засмеялся отец. — Завещания пишут и за десять лет до смерти.
И автобус увез его в сумеречную пестроту разноцветных окон, вспыхивающих тем гуще, чем глубже залезала в город урчащая железная коробка с людьми. Ее мягкие воздушные колеса перекатились с булыжника на асфальт и через некоторое время должны были остановиться на той самой улице, что назвал Костя.
Но за одну или две остановки до этого Михаил Авдеевич сошел с автобусной ступеньки на дорогу. Тротуар показался ему самой большой высотой, которую
Какая-то женщина подошла сбоку, справилась:
— Вам плохо? Помочь?
Он не разглядел ее, боялся повернуть голову. Женщина была терпеливой. Еще раз спросила, и он ответил:
— Сейчас...
Она взяла под руку, за локоть.
— Тут во дворе скамеечка есть, я вас отведу, посидите. Что с вами?
— Не знаю...
— Первый раз так?
— Бывает...
— К врачу надо.
— Да...
— Может, «скорую» вызвать?
— Нет...
Она завела его во двор, без единой электрической лампочки, освещенный только тусклыми полосами света, легшими на свежую траву из зашторенных окон. Двор словно бы уже окунулся в ночь, даже огрызок луны висел над ним так низко, что с улицы было не видно, загораживал соседний многоэтажный дом.
Это все он рассмотрел позже, когда посидел на дворовой скамейке, а женщина уже ушла, постояв рядом недолго. Он так и не сказал ей фразу, которую хотел сказать первой, да не мог:
— Сейчас начну дышать. Как будто подавился.
Из старого низкого дома вышел какой-то парень, посмотрел на него, покурил в дверях. Михаил Авдеевич спросил, где нужная ему улица. Парень, похоже, был нетрезвый, не ответил, качаясь и цепляясь за косяки. А потом, вслед за ним, высунулся из калитки и крикнул:
— За третий угол направо! Понял?
Он отсчитал три угла... Потом пришлось подниматься по широкой старой лестнице на третий этаж. И это одолел. Со многими остановками, правда.
Дверь открыла старуха, которая его сразу узнала. Уши, что ли? Бадейкинская порода. Последовало громкое — явно с перепугу — приглашение войти в коридор, и за комнатной дверью, скрывшей старуху, он услышал шипенье ее паникующего голоса:
— Юль! Костин отец! Что говорить?
— Где ж он? Что ж ты его оставила, мама! — и Юля сама выскочила в коридор и засуетилась, помогая ему раздеться и повторяя, что ей очень приятно. Повторяла и повторяла.
Невольно подумалось — а она трезва? Лишнего он не хотел думать, но — буфетчица, должно быть, не брезгует. Откуда ему было знать, как она боится пьющих?
На столе выделялась швейная машина, обкиданная безумно яркими крепдешиновыми лоскутами, которые Юля быстро сгребла и убрала на подоконник, приговаривая:
— За платье взялась подружке. С работы. Давно уж обещала, а настроения все нет! А она обиделась до смерти,
Старуха меж тем оделась, расшаркалась, поклонилась:
— До свиданья вам. Ухожу.
Он испугался, не из-за него ли.
— Мама на службу, — сказала Юля, а старуха добавила:
— Сторожую в универмаге, — подошла к этажерке и стала рыться в разукрашенных тонких книжках.
— Мама, опоздаешь!
И вновь зашипело за дверью, теперь в коридоре.
— Юленька, помни, он больной...
— А я думаю, поздоровей нас. Вон, и ездит, и ходит. Выдумал себе болезнь, чтобы сыном заправлять. Всю жизнь ему перекорежил.
— Нет, ты с ним поласковей...
— На всех ласки не хватит!
— По-человечески...
— А Людочка говорит, как только по-человечески, так и погорела! Выродилось это, мамочка!
— Не сходи с ума.
Она засмеялась:
— Меня еще в школе называли ненормальная Юлька!
Когда Юля уселась за столом, напротив него, с улыбкой, такой же милой, как и настороженной, а потом вскочила, накинула на плечи, на свой легкий халатик, кофточку, потому что в вечерней комнате довольно прохладно было, а отопление уже выключили, и снова села, снова заулыбалась, он сказал:
— Разговор у нас, доченька, хочешь не хочешь, а жесткий будет. Малорадостный.
— А я другого и не жду! — ответила она, все еще с улыбкой, немного отъехав от стола на стуле, закинув ногу на ногу и сведя рукой воротник кофты на горле. — Зряшное предупреждение.
— Но сначала я у тебя хочу прощенья попросить.
— За что?
— За то, что выгнал тогда. Мучает это меня. Сорвался, закричал... Вот. За правду гонят в одном случае. Когда ее боятся. Это мучает меня еще больше. — Михаил Авдеевич надолго замолчал.
— Может быть, вам валидола дать? — спросила Юля. — У мамы есть.
Он вернулся к начатому и договорил:
— Можно из комнаты выгнать человека, а правду? Ее не выгонишь. Все равно.
Настороженность в ее черных глазах не рассеялась, наоборот, сгустилась. Ни человеческие слова, ни искренность в их тоне ее не подкупали. «Не глуп старик, — подумала она, — да только и я больше не буду дурой. Не поддавайся, Юлька!»
— Так вот. По правде. Не придет он к тебе, не жди, Юля.
— Придет, — ответила она почти нахально.
— Он ее любит.
— Знаю.
— Знаешь, а...
— Ничего вы не понимаете!
— А ты понимаешь все?
— А я — все!
— Вразуми.
— Не смейтесь!
— Вот дурочка! Я с тобой честно говорю. Как с другом... Вразуми.
— А чего тут! — рассмеялась Юля. — Он ее любит, а она его — нет! И сказке конец.
— Неправда.
— Многие только то, что им хочется, считают за правду.
— Это я знаю, доченька.
— Перестаньте меня так называть! Все сказали?