Чужая мать
Шрифт:
— Она хорошая-я-а!
14
И на этот раз Михаилу Авдеевичу ни о чем не удалось поговорить с Костей. Он, как всегда, спал с Мишуком, а Костя на раскладушке в своей старой комнатке. Зина как заперлась, пока мужчины совещались на вечерней скамейке, так и не открывалась до утра. Наверно, ждала, когда Мишук встанет, и перехватила утречком. Она, видно, не спала...
Если он и научил своих чему хорошему, то этому вот — ни замкнутости, ни скрытности с мучающим делом в душе. Самое больное решать без всяких оттяжек.
Костя оделся побыстрей, бурно радуясь примирению Зины с Мишуком, и ушел. Удрал. Так подумалось Михаилу Авдеевичу, едва закрылась за Костей дверь. И старик совсем пригорюнился... От этого бесплодного горевания становилось все тяжелей. Куда Костя удрал так торопливо? На участок? Вот и он пойдет за ним. В сад. Там им не помешает никто. Будет Афон — его спровадить можно, попросить уйти на час, потому что надо с сыном побыть вдвоем. Понимаешь, Афон?
Но уже по дороге к участку, в надоедливо качающемся автобусе, Михаил Авдеевич признался себе, что не из-за внешних причин оттягивался этот разговор. Он не получался внутри, как всю жизнь говорил старый горновой, под ребрами, и до сих пор неизвестно было, о чем просить сына в весеннем саду, чего требовать, чего ему желать.
Приказать? Это-то было легче легкого. Наверно, оттого и приказывали так много вокруг, что это самый легкий путь, а давно известно, что самый легкий еще не самый верный. «А какой верный?» — спрашивал себя Михаил Авдеевич и, в буквальном смысле слова положа руку на сердце, не мог ответить. Он не пророк, не ведун. Станешь так вещать, только накаркаешь. Ну, сын выполнит твою последнюю волю и останется на земле несчастным. Этого ты хочешь?
А еще была Таня. Знала ли она о вокзальной подруге Кости? Спросить его самого сначала. Раз. Лучше, если б не знала.
А еще была эта Юля, маленькая буфетчица с добрыми глазами, которую он выгнал. Рассказать ему об этом. Два. Похоже, она поняла в Косте такое, чего ты, Бадейкин, не понял. Спросить о ней, послушать. Три.
Выходило, что им нужно крепко подумать обо всем вместе. И все обмозговать, пока не поздно. «Ты же — отец», — сказал себе Михаил Авдеевич, и вдруг вынырнула из глубины лет деревенская бабка, потерянная на дорогах революции и войны, и напомнила: «Отец для детей, как бог для людей». И еще: «Не хвались отцом, а хвались сыном». Да, это поважнее. Сыну дальше жить и своих детей растить.
Еще был Мишук. Взрослые расходятся, а дети... Родил сына — живи для него. А ты жил?
Михаил Авдеевич додумывал это, шагая от автобусной остановки к участку. Он приблизился к кустам шиповника, посаженным по эту сторону садовой ограды. Колючие! Как буйно разрослись! В прогалине зеленого заслона он вдруг увидел Костю. Что это? На зеленой полянке под зацветающими яблонями сын прыгал, как дикарь. Михаил Авдеевич подшагнул ближе к прогалине, сквозь которую было видно прыгающего сына.
Костя рисовал. И прыгал с кистью в руке. Перед ним стояла тренога — не старая, а новая. Понятно? «Ах, — невольно подумал Михаил Авдеевич, — на заводе бы ты так плясал!» Обида зажгла его, и захотелось сейчас же подойти к сыну и в глаза это сказать...
Сын макал кисточку то в краску, то в воду. Раз остановился и прикусил кисть зубами.
«Так и стой! Сейчас я
Он склонил голову и вдоль колючего заслона побрел назад. У соседней калитки приостановился. И свернул в нее. Афона не было. Зато была у домушки пустая скамейка, на которую можно присесть, отдохнуть, подержаться за сердце.
Он не помнил, сколько просидел, час или даже больше. Два раза вставал, подходил к зеленой разгородке и снова глядел на сына сквозь резвую повилику, которая обмотала штакетник.
А Костя все хватал свои тюбики с красками, как голодный хватает хлеб. Перекидывал их, выбирал, разводил и смешивал иногда минут пять только для того, чтобы мазнуть по картонке один раз... А накурил-то! Напихал окурков в ложбинку своего ящика, приспособленную для красок. Между всеми тюбиками — окурки...
Второй раз старик подошел, когда Костя мыл и вытирал кисть. «Правильно, — подумалось, — инструмент надо держать в порядке». Из зелени выплыло худосочное лицо другого старика с огненным румянцем на впалых щеках. Что ж, выходит, эта «бабушка» победила? А может, до сих пор гнетет и губит сына?
А что он рисовал? Отсюда можно было рассмотреть. Там, на листе, зеленели три березки, стоящие в углу участка, пожалели, не свалили, так они и росли, зеленея и этой весной. Их воздушные метелки были еще бледные, а поэтому ярко посверкивали на солнце. Все это, простое, он и увидел. А будто увидел чудо, сохранившееся, как клад, под слоем зимней тишины... И защемило, так защемило в сердце! Отчего? Оттого...
Из открытого окошка «кибитки» донесся трескучий звон будильника. На работу! Ну, хоть это не забывается!
И Михаил Авдеевич вернулся на скамейку. А потом поплелся к автобусной остановке и поехал домой. Всю дорогу думалось о Тане с совершенно невозможной, неодолимой грустью...
В эти дни Таня тоже жила с мыслями о Бадейкиных. Кто они такие, по какому праву судьба кинула ее в эту семью, уготовив ей такое внезапное несчастье? Надо было напрочь отвязаться. От этой семьи? А что? Сын останется с ней, Мишук ей не изменит, и Костя будет ездить к нему. На свиданья.
Словно бы насильно, мысли скатывались к Косте, с которым когда-то ей мерещилось другое...
Вот они сидели в студенческой компании, Костя — со своей затасканной гитарой, которая сейчас висела на кухонной стене.
На улице дождь, дождь С ветром поливает... —пел он.
Костя любил петь и радовался, когда она пела с ним. Один он мог и сфальшивить, и сказать, прижав ладонь к груди: «Я нечаянно!»
Подло было, что она постепенно привыкла считать себя духовно выше, даровитей. И — плюс ко всему — умней. Это уж без всяких сомнений! А так ли на самом деле? Его упорное молчание, заполнившее с некоторых пор всю их жизнь, еще ничего не значило. Какая-то бессонная работа одиноко шла в Косте с самого детства. Был мир, в который жена, самый близкий человек, не проникала, не просто не проникала, а вызывающе отгородилась от него. От невеселых мыслей можно было спрятаться только в работе.