Чужая мать

Холендро Дмитрий Михайлович

— Конфетами? — робко спросила Юля.

— Платье сошьешь. Помодней! — серьезно сказала Людочка.

А Таня и Лобачев удалялись, и разговор у них был самый деловой.

— Я обрадую вас, — сказал Лобачев. — Принцип, предложенный вами, надежен и приемлем.

И стал хвалить Таню, а она, чувствуя себя счастливой, несколько раз напоминала, что это не она одна, а вся их группа ломала голову. Спасибо, что он разобрался.

— Пока на бумаге.

— Понимаю.

— Но я уверен, что и практика не подведет. Завтра

поговорю с главным, вместе пойдем к директору, и начнут монтировать.

— Без вас?

— А зачем я? Нужен ли я вам? Вот слово, которое я не хочу ловить и прятать, раз уж оно вырвалось. И адресовано оно не группе, Татьяна Антоновна, а только вам. Лично, как говорится. Минуту назад я мог поклясться, что не спрошу вас об этом. Но — вырвалось... Дело в том, что я не умею притворяться, или, как сейчас говорят, химичить. Хотя бы поэтому простите меня.

Все эти дни она, конечно, замечала его взгляды, наполненные тем, чего, пожалуй, не удается утаить ни одному мужчине, который...

— Вы молчите, Татьяна Антоновна?

— Я ничего не поняла.

— Бросьте! Я все сказал. И вы все поняли.

Некоторое время они шли молча, скрипел песок под подошвами, особенно когда в нем попадались галечки.

— Хорошо было раньше, — сказал он наконец. — Знали, что и как говорить. Умели.

— Ну, и что бы вы мне сказали... по тем законам?

Он отвел руку и начал, как бы декламируя и улыбаясь все шире:

— Я не видел еще в своей жизни такой женщины, как вы! Чтобы она так ходила, таким голосом разговаривала. И о чем? Даже о кауперах!

— Как?

— Не вынужденно, а с увлечением!

— С ума сойти! — сказала Таня, смеясь.

— Лучше бы мне вас не встречать! И страшно, если бы не встретил! Для чего я тогда родился?

Она так захохотала, что остановилась и закачалась.

— Молчите, Таня! — воскликнул он, краснея. — Дайте мне сказать все!

— Пожалуйста.

— Но больше нечего добавить, — вдруг сказал он. — Разве то, что все это серьезно. Увы.

— Что?

— Что вы сейчас слышали.

Опять поскрипел песок.

— Что у вас с Костей?

Таня снова остановилась, вспыхнув:

— Кто вам сказал?

— Я сам догадливый. Мы с ним — друзья с мальчишеской поры, а он не позвал в гости. Значит — некуда. А с кем я мог говорить об этом? С ним. Или с вами. Почему вы так быстро идете? Просто припустились! Даже говорить трудно на такой скорости.

— А вы покороче.

— Всегда казалось, что талантливый человек весел.

— Если нашел себя.

— Но ведь вы нашли?

— Но это, оказывается, еще не все. Нашла себя, но совсем не знаю, как находят счастье. Знаю, что его даже не выплачешь...

— Вы плачете?

— Сегодня люди иначе говорят, иначе одеваются, но и в реактивных самолетах еще долго будут плакать, как плакали в возках, катящихся по старым российским дорогам...

— Я

хотел бы, чтобы вы никогда не плакали. Честное слово. Он сказал это так беспомощно, что Таня опять рассмеялась, открыв белозубый рот.

— Валерий Викторович, не выйдет, похоже, я от природы несчастливая.

— Это не редкость, — сказал он. — Редкость — счастье. Однако я рассмешил вас и увидел веселой. Уже удача. Простите за все, что наговорил вам. И что, повторяю, увы, серьезно. Что делать дальше?

— Пожелаем друг другу доброй ночи на этом углу.

Назавтра он опять провожал ее и говорить старался о вещах посторонних. Таня призналась, что у них в отделе, где кульманы стоят в тесноте, а это способствует общению, частенько слышится имя Валерия Викторовича. Земляк. За делом она не очень перехватывает фразы, летающие над столами туда-сюда, как шарики пинг-понга, но уловила информацию о том, что Валерий Викторович бывал в зарубежных странах. Что его там поразило? Больше всего.

Валерий Викторович отвечал, что как-то не задумывался, он всегда возвращался усталым, хотелось поскорее домой, на свою землю.

— А впрочем... Поразило? Вот разве... При посадках в самолеты не толкаются. Это я заметил, потому что очень удобно для усталого человека, когда с боков не давят и не колотят. Даже малограмотные пассажиры развивающихся стран выстраиваются и учтиво бредут медленной цепочкой. Прилетишь домой, на первом же аэродроме у трапа — нетерпеливая куча! Стюардесса срывает голос, люди с трудом, наперекор себе, сбиваются в какую-то фигуру, в лучшем случае напоминающую треугольник. Спешим. Как будто самолет может улететь без нас! И теряем уйму времени. Никак не можем организоваться в мелочах.

— Почему?

— Я сказал — нетерпенье. Душа, наверно, такая.

— Какая?

— Лихая... Ненасытная... Щедрая... Она и торопит. И, конечно, неорганизованная. Вся из крайностей.

Уже на углу, там, где вчера простились, он требовательно спросил, подняв глаза:

— Таня, вы хотите, чтобы я поговорил с Костей, с Михаилом Авдеевичем? Я могу, с кем угодно!

— О чем?

— Обо всем. Ах, как трудно, черт возьми! Простите, я не мастер... Может, будет легче, если вдруг сразу взять и перейти на «ты»? Махнуть, как выражаются нынче юные, которым, кажется, все легко...

— Но... я не могу вот так, с лету, махнуть на «ты», Валерий Викторович!

— Один человек как-то внушал мне, мальчишке: «Если долго не переходят с «вы» на «ты», это надежно. Надежные отношения».

— Кто же так славно рассуждал?

— Ваш родственник. Дядя Миша Бадейкин. Вы не поймете, кем он... в этой пустынной пустоте безотцовщины... Видите, мне даже слов не хватает... В какую ситуацию кинула меня судьба! Не могу! И все хочу выяснить быстрее.

Она повернулась и ушла своим летящим шагом раньше, чем он успел опомниться.