Чужая мать
Шрифт:
Он вошел в цех, обогнул низ печи, поогромней, чем у крепостной башни, и увидел застывших людей с лицами, налитыми жаркой тяжестью.
Белые отсветы от выпущенного чугуна погасли над литейным двором, но было еще душно, и мерно работали вентиляторы с большими, как у самолетов, лопастями, крутящимися на железных тумбах. При нем не было таких «самолетов», не улетающих никуда, а ныне они обсели литейный для удовольствия доменщиков. Обихаживали молодых...
Часть ребят из бригады чистила желоба. Некоторые узнали его:
— О,
— Гляди-ка!
— Ну, что тут, ребята? — спросил он дружески.
— Фурма.
— Вода?
— Она, черт бы ее побрал!
— А Коська где?
— На телефоне.
— Какой сейчас телефон! С кем он там болтает?
— С обером.
— Наш обер без себя не даст поменять фурмы. Прибежит — кинет глаз!
— Потому что за фурму — премия. Чем дольше, тем больше! Не хочет премии терять.
— Костя!
Михаил Авдеевич почувствовал одновременно, что хочется закричать, чтобы позвали мастера и приступили к делу, и что минул его век командовать. Он приник к «глазку», к маленькой кругляшке, за которой обычно метался большой огонь...
Печь не любит промедлений, потому что остановки не в характере огня. Фурма, из горловины которой раскаленный воздух врывается в печь, сама всовывалась носом в пламя, и шихта, оседая, обтирала ее. Ну, и нанесла рану, пробуравила одну из трубок с водой, грозя и второй, и третьей. Тут опасно пропустить миг. Можно ведь и остудить, «закозлить» живую печку. Вода! Чугун выпустили почти по графику, дотянули, это хорошо. «На чугуне» фурму не поменяешь... А теперь надо менять. Сразу!
Сзади послышались чьи-то бегущие шаги. Михаил Авдеевич оглянулся и увидел того самого парня, который испугал его на лестнице.
— Эй! Ты чего это так? Какая это тебе авария?
— Для смеха! — парень осклабился и снова скрылся — за железной дверцей.
А Михаил Авдеевич прижал руку к сердцу. Хорош смех! И туг же забыл о парне, потому что появились наконец Костя и обер, хозяин всех трех печек, огромных сооружений, трех «боевых» башен. Он и сам был огромен, не поскупились ни матушка, ни природа.
Обер отстранил рукой сутулого старика, прижался к «глазку» и скомандовал, чтобы пустили воду. Вероятно, перед «глазком», как пули, зачиркали капли, потому что он тотчас же распорядился громовым басом:
— Меняем!
А Костя где? Как растворился... Обер все взял в свои руки, будто мастера ни рядом не было, ни вообще на свете... Выбили клинья кувалдами, вставши в ряд, положили длинную пику с крюком на конце на шесть или семь плечей и начали расшатывать прохудившуюся фурму, выковыривая ее из стенки печи, как гнилой зуб из десны. На ручной тележке подвезли новую фурму. Крошечная по сравнению с домной, она ждала на полу и здесь казалась чудовищным механизмом, из которого во все стороны выпирали железные суставы...
Михаил Авдеевич, чтобы не быть никому помехой, сидел на металлическом ящике в углу площадки
Бригада работала слаженно и молча. Все знали свое место и без просьб помогали друг другу. Время разделилось на мельчайшие дольки, и потеря одной из них, вырванных у огня, не допускалась. Он понял, чего не понимал всю жизнь, потому что не задумывался над этим: даже молчали из экономии времени. Ответственность объединяла, нет, роднила всех...
И старый горновой уже не думал о сыне, в нем росло щемящее чувство гордости за этот труд и людей, занятых им.
Крепкие руки подняли конический, как ракета, корпус фурмы, вложили в опустевший зев и сразу начали прикручивать болты и гайки. А Михаил Авдеевич мысленно подсказывал, командовал вместо Кости, которого так и не было заметно. На родной-то домне! Костя, Костя! Твоя же печь, твой огонь!
— Ба! Кого я вижу! Дядя Миша? Что это вы, сгорбились и сидите грустный, как под дождем?
— Так без дела... Это, если правду сказать, и загоняет в грусть-тоску... Глубже всего.
Он никак не мог разобрать, кому отвечает, потому что мешал туман в глазах. Кто же это перед ним, однако? Брюки, словно сейчас из-под утюга, со стрелкой, графитные хлопья (видно, был человек на выпуске у другой печки), как бабочки, сели на отвороты пиджака. Бадейкин встал, сказал вместо «здравствуйте»:
— Халат бы надели! — И вдруг узнал, откинулся, как для объятия, и руки распахнул: — Ва-ле-ра!
Они постояли миг и обнялись — еще бы чуток, и замялись, пропустили это влечение, такое человечное.
— Ва-ле-ра! Или как тебя теперь? — повторял старик.
— Валерий Викторович, — подсказал сосед, главный инженер завода, как тут же смекнул Михаил Авдеевич, хотя с ним не работал. На нем блестела черная кожаная куртка. Главный нового поколения, сам молодой, склонный, по рассказам, механизировать все вокруг, поставил в своем кабинете какие-то суперсовременные селекторы и вращающееся, тоже кожаное, как и куртка, кресло, за что уже получил от рабочих кличку: «Кожанка». В общем-то о нем отзывались неплохо, но подобострастие перед столичным начальством царапнуло Михаила Авдеевича, и даже сам Валера сказал:
— Кому Викторович, а вам, дядя Миша, на всю жизнь — Валерка. — И Валерий Викторович из министерства, он же Валера, когдатошний соседский мальчишка, у которого отец погиб на воине, повернулся к главному: — Михаил Авдеевич — мой крестный отец в металлургии. Прошу любить и жаловать.
— Ну, как ты, Валера? Детей много?
— Нет, дядя Миша. Женился, было такое дело, но сейчас бобылем живу.
— Весело.
— Не очень, честно говоря.
— Черт вас разберет, молодых, — в сердцах сказал Михаил Авдеевич. — Бросаете жен!