Чужая мать
Шрифт:
И настало новое завтра, после которого уже не будет никаких надежд на скорые встречи. Он уезжал. И снова провожал ее домой, надеясь на долгий путь, но она вдруг обронила:
— Вон мой автобус.
Он схватил ее за руку, по разжал пальцы, так она рванулась.
Из-за наглухо закрывшихся дверок автобуса она даже не махнула ему, будто он для нее пропал, а он сошел с тротуара, зашагал по мостовой вслед за автобусом и только тогда остановился, когда шофер бегущего мимо «рафика», этакой автобусной коробочки, на шустрых колесах, визгливо вильнул в сторону и, приоткрыв дверцу,
— Чучело!
Чучело, в сером костюме с отстроченными бортами, в отпрессованных брюках, захохотало, замахало портмоне, находчиво выдернутым из кармана:
— Выручи! Друг!
И шофер второй раз завизжал тормозами.
— Куда?
— Газуй! Я покажу, где встать.
И снова у рокового угла он взял Таню за руку и заговорил:
— Ты не ответила мне вчера.
— Вы уедете и все забудете.
— Я вернусь. За тобой.
— У меня есть сын. Ему десять лет.
— С удовольствием взял бы еще и девочку. Зарабатываю я солидно.
Перед своим подъездом Таня вдруг оглянулась. Он все время смотрел ей в спину и вздрогнул. А она улыбнулась и крикнула:
— Я приду проводить вас завтра!
Он и не ждал большего. Но через минуту стало жаль, что она не задержалась еще хотя бы на два слова. Может быть, на нее глазели знакомые из окон дома? Таня, конечно, была из тех, кто этого не переносит. И ему надо живей уйти. Но это лишь догадка, а уходить не хотелось, и он сел на чугунную ограду здешнего сквера, под кроной акации, загустевшей в эти дни, и закурил...
На рассвете Таня подошла к уличному окну своей квартиры и сразу увидела, как в темной тени, будто в глубине листвы, то тлела, то вспыхивала сигарета. Сначала Таня рассердилась, а потом ее окатила радость, странная и напряженная — до звона в ушах. Неужели он всю ночь сидел? Нет, конечно. Ушел и вернулся на рассвете. А вдруг это Костя там? Сидит и курит.
Она вышла на балкон и позвала:
— Молодой человек! — и увидела, как он соскочил с ограды, подбежал и замер в ожидании, это был Лобачев. — Спичек нет. Не могу сварить себе чашки кофе. Помогите, пожалуйста! У вас есть спички?
— Спускайте корзинку, — приложив ладони рупором ко рту, негромко, но слышно крикнул он.
— Как?
— На веревке.
Он рассказывал ей позавчера, как в Неаполе, в тесных кварталах, где улица заменяет двор, женщины с балконов всех этажей спускают корзинки на веревках за овощами, и уличный торговец, вооруженный безменом, выполняет громогласный заказ хозяйки. Не было ишачка с повозкой, полной капусты, не было неаполитанской песни, сигналящей о повозке, но корзинка на бельевой веревке скользнула с третьего этажа до тротуара и вернулась с зажигалкой на дне, изящной, матово-серебряной. Кроме зажигалки на дне Таня нашла картонный листок не больше спичечной коробки, атласный на ощупь, с волнистыми краями. На листке — адрес и телефон.
Он увидел, что она рассматривает его визитную карточку, и снова приложил руки ко рту:
— На всякий случай!
И оба рассмеялись.
И родился в доме огонь под кофейной туркой, и чашка горячего кофе появилась, скрасив одиночество и стирая следы бессонной ночи.
Таня встала под душ, и чем сильней
Что же ее смущало?
Муж объявил ей, что уходит из дома. К другой женщине. Не ты ему, а он тебе сказал это. Оскорбительное чувство, возникшее тогда, не унималось. Так, может быть, из-за него, а не из-за чего другого она затеяла свою непонятную игру с Лобачевым? Но если у Валерия действительно все всерьез, играть нельзя, это стыдно. Вот что и смущало.
На секунду вспомнилось, как Костя дымил в кухне, и забылось.
Надо ли ей провожать Лобачева?
Она отбросила колючую щетку с ворсом, сделанную точно бы из стекла, сдернула с головы шапочку, рассыпав волосы по плечам, схватила полотенце, накинула халат и уселась перед зеркалом причесываться и «делать» лицо. Брови, губы — это немножко требовалось, хотя она и не любила дарить этому время и еще больше не любила, чтобы смотрели, как она «делает» лицо, и поэтому вдруг порадовалась, что теперь одна дома. Во всех минусах есть свои плюсы.
И в эту самую минуту в прихожей задребезжал звонок. Вот тебе. До чего же не вовремя!
Она задержалась у двери и спросила, механически подтянув поясок на халате:
— Кто?
— Я.
— Мишук?
Цепочку — вон, поворот замка, и вот Мишук — в своей зеленой куртке, родной, но незнакомый, с не по возрасту угрюмым лицом. Старательно согнув голову, едва открылась дверь, не смотрит на нее, что он натворил?
— Ми-ишук! — Таня наклонилась и присела, чтобы чмокнуть сына, но он оттолкнул ее неожиданно сильным плечом и зашагал по коридору.
— Что случилось? — крикнула она вслед.
Будто не услышав, он шагал в кухню без слова. Только шмыгал носом. Она вошла за ним.
— Я спрашиваю тебя: что случилось?
Он сидел на табуретке, для прочности зацепившись грязными ботинками за ее тонкие ножки. Она присела напротив. А он вскочил как ужаленный и не взял, а сорвал с газовой плиты зажигалку.
— Рон-сон! — замедленно и брезгливо прочел он латинские буквы. — Это его?
— Чья?
— Я все видел, я подошел как раз, — давясь от незнакомого чувства впервые переживаемой им ненависти, прошептал Мишук. — Ты на балконе, а он...
— Где ты ночевал? — спросила она.
— Я достану свинчатку.
— Что?!
— Знаю, где ее достать.
— Где ты ночевал? — повторила Таня.
— С папой.
— Но там же холодно! — испугалась она.
— Нам вдвоем было тепло.
— Так, — сказала она, успокаиваясь, хотя еще и не совсем. — Зачем же тебе свинчатка?
— Я убью его.
Таня хмыкнула и рассмеялась, наполовину искусственно, но все же надула Мишука, понимая, что, как это ни мучительно, больше ничего не может сделать.