Чужая мать

Холендро Дмитрий Михайлович

— Меня как раз сама бросила!

— За что?

— А я... работу свою бросить не мог. Пришлось ей выбирать.

— Не правилась ей твоя работа?

— Не нравилось, что уезжал надолго. То Бхилаи, то Хелуан. Помогал металлургию заводить то индусам, то арабам.

— Там, говорят, богатеют, машины покупают. Что ж она?

— Не это ее интересовало. Не тряпки, а муж! Такая женщина. Она сама неплохо зарабатывает. Оттого и со мной не ездила, архитектор, свои стройки... Дружно разошлись. На ее орбите уже образовался постоянный новый спутник, из той

же мастерской.

— Надолго к нам?

— Еще не знаю. Я насчет кауперов.

— Это Таня, Костина жена, она кауперами занимается. Костя!

Печь уже «пошла», велась загрузка, и Косте полагалось быть за пультом, в своей комнате, как в рубке, но он, видно, помощнику доверил, а сам появился здесь. Еще бы — Валера, интересно!

— Мои соседи, с Сиреневой, — улыбаясь объяснял довольный Валера главному, а тот тоже улыбался и кивал. И говорил:

— Ну, как же! Михаила Авдеевича мы помним и уважаем. Как раз сегодня новые витрины повесили в вестибюле...

— Полированные, как импортный гарнитур, — вставил Костя, но главный сделал вид, что не услышал, и договорил с той же улыбкой:

— В центре — исторический снимок, как вручают заводу знамя Государственного Комитета Обороны. А принимает как раз Михаил Авдеевич!

— А телефона у отца до сих пор нет, — снова вставил Костя. — Это не ради там престижа. На днях вызывали «скорую», пришлось дяде Афону как раз бежать к твоей маме, Валерий, хорошо, что рядом...

— Костя! — Михаил Авдеевич замахал руками, будто отбивался от роя пчел.

— Я увидел вас, товарищ главный, — заспешил Костя, — и выскочил, извините. Хотел к вам зайти, а тут вы сами. Все сказал. Извините, — и убежал за пульт.

Валера между тем помрачнел и распорядился:

— Заготовьте сегодня же нужную бумагу о телефоне.

— Конечно! — воскликнул главный. — Ко мне ни разу не обращались.

Бадейкин подумал — хорошо, что нет Кости, а то добавил бы, что обращались к предшественникам нынешнего начальства, и потянулся бы никому не нужный разговор.

— Почему — «скорая»? — спрашивал Валера. — Как чувствуете себя, дядя Миша?

— Вот же я, жив-здоров, — смеялся Михаил Авдеевич. — Ничего со мной не делается! И не сделается!

Порадовались этому.

— Пройдем на кауперы? — пригласил главный, и они попрощались, у всех были свои дела. Правда, Валера пообещал обязательно заглянуть в старый дом на Сиреневой, куда не раз забегал мальчишкой.

А Михаил Авдеевич, войдя в комнату, где во всю стену стоял пульт, приготовился окатить сына выговором, но сдержался. Тут были разные люди, газовщики, электрики, двое незнакомых. С выговором успеется, а пока неожиданно для себя он положил руку на плечо сына, сидевшего у приборов, и спросил:

— Ты где живешь?

— Во саду ли, в огороде, — весело ответил Костя. — А ты — живо домой, в постель! А то — позвоню врачу и отвезем в больницу.

И Михаил Авдеевич понял, что никакого разговора с сыном не получится, потому что глаза мастера вновь кинулись к стрелкам, стараясь поймать их все. А стало их,

стрелок, куда больше, чем было раньше...

При уходе из цеха Михаил Авдеевич воровато огляделся и еще раз припал к «глазку». В печке вовсю бушевал огонь. Голубой, рыжий, фиолетовый, неуемный, он бесился за круглым стеклышком, космато свиваясь и наваливаясь на «глазок» изнутри, а то вдруг исчезая и загадочно уносясь куда-то...

Уже на заводской тропе Михаил Авдеевич назвал себя полным чудаком. Слишком горячее место выбрал для разговора!

И опять увидел цветы, на этот раз окружившие постамент, на котором чернели древняя тележка каталя и танкетка с бункером для руды. Как забыто и грустно стояли они, эти безрессорные повозки, отгремевшие свое и ставшие теперь памятниками прошлому. Как тихо они стояли!

Сердце сдавило, и Михаил Авдеевич присел на угол постамента. Домна величаво возвышалась в стороне, как силач, поднявший на себе много тяжестей, знакомых ему до мелочей. В его пору люди, менявшие фурму, все же находили время от души пустить матюка. А нынешние молчуны как красиво работали! Но Костя...

А Валера? Крестным отцом назвал его. И правда. Бывало, что он, уставший, часами рассказывал Валере про печь, а бывало, даже прятался от назойливого соседского мальчишки.

Печь дышала, отсюда было слышно. Та самая, которую он своими руками и душил, когда оставляли город, и пускал после освобождения.

За день до того, как металлурги и их жены построились с лопатами у проходной и ушли рыть окопы, из заводских ворот тягачи еще вывозили толстенные колпаки, этакие несъедобные чугунные караваи, похожие на курганы. Покрытия для дотов — долговременных огневых точек. Здесь отливали. Последние...

Перед неотвратимым часом загрузили в печки легкую, непривычную породу. Остывая, домны наполнились затвердевшим известковым шлаком и задохнулись. Как будто холодные кляпы забили им в горячие горла. Пена, ставшая камнем, схватилась с их стенами. В смертном объятье. Чтобы враг не смог извлечь отсюда металла — даже на пулю.

В борьбе с отчаяньем, наверно для улыбки, это и называлось «закозлить». Никто при этом не улыбался, правда...

А вообще-то у доменщиков водилось много своих словечек. Вот, например, широкие раструбы воздуходувных труб называли граммофонами. И сейчас так зовут. Только другим, другим будут они играть свои песни, а тебе остались воспоминания... Вставай!

А помнишь, как вернулись? Отбили город. Лютой зимой, среди развалин, сразу начали готовить к пуску твою печь. Красный столбик уличного термометра сползал ниже тридцати. Мазут замерзал не только в трубах, но и в чанах. Ничего. Его разогревали форсунками. Сердце и тогда болело, но не этими дурацкими болями, мучающими сейчас.

Ранней весной печь дала плавку — после неправдоподобного ремонта. И в мутном, с редкими пятнышками солнца, небе вдруг очнулся гудок. Он гудел долго, не утихая, а люди на городских улицах стояли и слушали его, как сказочный. Понимали — чугун пошел. Верили и не верили.