Чужая жена – потемки
Шрифт:
– Отстань, Кузьмин! – заорала она. – Чего ты лезешь?
– Хочу и лезу, – возразил он, удивленно выпятил нижнюю губу, качнул головой. – Ты чего орешь-то? Очумела от тишины здешней? Так я тебе могу компанию для разговора составить.
– Не надо! Не нуждаюсь!
Господи, надо было хоть изредка с ним разговаривать, а не кивать, не пожимать плечами с молчаливой неприязненной гримасой на лице. Он осерчал, кажется. Потому и пристает.
– А я нуждаюсь, – продолжил он настырничать и вдруг сел на ее койку.
Койка тут же провисла еще больше, сдвинув их
Уже и зубы почистил, и побрился, неприязненно констатировала Дина. Каждое утро, невзирая на условия проживания, Данила брился, умывался, чистил зубы, обливался ледяной водой у раздолбанных ступенек крыльца. Ей он тоже рекомендовал привести себя в порядок. Дина молчаливо протестовала. Вечером бегала с парой кружек горячей воды за баню, в огород, и все. Нарочно не мыла голову, не чистила зубы, не умывалась.
– Хочешь, я тебе баню истоплю? – предложил он как-то под вечер, пару дней назад.
– И станешь под окнами торчать? – едко поинтересовалась Дина.
– Почему под окнами? – ухмыльнулся он с поганым намеком. – Я и внутрь войду, не постесняюсь.
– Не надо! – резко отвергла она его предложение. – Обойдусь!
– От тебя скоро будет вонять, как от овцы в стаде, – сморщил он нос. – А мне нюхать?
– Переживешь, – огрызнулась она и в душе порадовалась своей сообразительности.
Меньше поводов даст таким образом для приставаний этому уроду. Он хоть и утверждал вначале, что она не должна и не смеет надеяться на лавстори про красавицу и чудовище, что соблазнить ей его ни за что не удастся – хотя у нее и в мыслях ни-ни, – но пару последних дней Кузьмин как-то очень уж пристально на нее начал посматривать. Ухмылялся при этом, гад, так противно, с таким подтекстом, что не бойся она его так смертельно, непременно по башке бы ему надавала, как в отрочестве их лихом.
– Эй, Игнатова, умыться бы тебе не помешало, – Кузьмин протянул руку и потрепал ее по щеке. – Щетка зубная есть, новая, в упаковке. Можешь воспользоваться. И шампунь я прихватил, с твоей, между прочим, туалетной полки.
– Спасибо, – прошипела Дина со стиснутыми зубами. – Обойдусь!
Сидеть вот так совсем рядом с Кузьминым, благоухавшим чистотой и свежестью, было неловко. Она опустила глаза на свои коленки, прикрыв их ладонями. С горечью оглядела запущенные грязные ногти, огрубевшую кожу рук. Шевельнула пальцами на ногах, те тоже чистотой не блистали.
– Если станешь тупить, – грубая ладонь Кузьмина по-свойски улеглась ей на плечо, – я тебя насильно выкупаю, так и знай.
– Отстань, а! – попросила она плаксиво и взглянула на него исподлобья. – Ну, чего ты от меня хочешь?! Что ты ко мне пристал?!
– Я уже говорил, не повторять же все снова, – Кузьмин откинулся назад, облокотившись спиной о деревянную грубую стену. – Жить мы тут будем ровно столько, сколько я захочу.
– А как долго ты захочешь?
Она точно помнила, что сроков никаких не оговаривалось в дороге, и лелеяла надежду, что Кузьмину когда-нибудь все же надоест это дурацкое деревенское проживание с деревянным туалетом, с ледяной водой из колодца, со скудной едой, которую она готовила на керосинке или на костре. Что он устанет без сотовой связи, без электричества и телевизора, и бока у него разболятся от такой же точно, как и у нее, койки, разве что с тремя досками под пружинами.
Вот бы побыстрее ему все это надоело!
– А сколько еще ты захочешь тут сидеть? – повторила она вопрос, продолжая смотреть на Данилу исподлобья. – Каков твой срок?
– Срок-то? – Его гладко выбритые щеки неожиданно побелели, а темные, наполненные ленивым высокомерием, глаза глянули на Дину неприязненно. – А срок, дылда, – десять лет! Десять лет строгого режима! Помнишь, нет – приговор суда?
Лучше бы она не спрашивала. Не будила его воспоминаний, не провоцировала излишней жестокости. Не заставляла бы его наказывать ее. Он ведь тут же среагировал на ее вскинувшиеся плечи и подбородок. Мол, не виноватая она, сам напросился, нечего на зеркало пенять, коли рожей не вышел, и все такое. Так он «прочел» горделивую судорогу ее лица. И тут же – наказал.
Спрыгнул с койки, стащил ее, упиравшуюся, с кровати. И поволок на улицу. И плевать ему было, что она не успела обуться в резиновые тапки ядовитого розового цвета – подарок Кузьмина, черт бы его побрал! Что она занозила левую стопу на неоструганных досках пола в темных сенцах. Либо занозила, либо гвоздем каким-то ржавым проткнула, но боль ее пронзила такая, что аж до колена ногу свело. Выпихнул ее на улицу, где с утра уже жарило солнце и дышать было невозможно. Схватил ведро с водой, которое с вечера оставил у крыльца. И окатил ее с головы до ног.
Дина визжала, вырывалась, ругалась, орала – все бесполезно. Кузьмин целенаправленно, унизительно убивал в ней личность. Пока она стояла и тряслась, пытаясь отлепить от намокшего тела прилипшую футболку, чтобы не торчала ее грудь так вызывающе, не пялились бы в его сторону затвердевшие соски, эта сволочь выдавила ей на голову половину тюбика шампуня и принялась намыливать, приговаривая:
– Немытым трубочистам… Стыдно, стыдно, дылда…
Потом – еще ведро воды и еще, уже совершенно ледяной воды, потому что она не успела согреться, только что поднятая из колодца. Потом этот гад стянул с нее мокрую футболку, укутал ее плечи большим махровым полотенцем. Хотел и трусы с нее стянуть, но Дина не позволила. Лягнула его ногой в пах, да так, что Кузьмин в траву улетел.
– Не тронь меня, сволочь!!! – закричала она сквозь слезы. – Только попробуй тронуть меня!!!
– И что будет? – Данила катался по траве, свернувшись клубком, и едва слышно постанывал. – Что будет, если трону?
– Я… – Дина подхватила кончик полотенца, утерла глаза. – Я повешусь тогда, наверное, Кузьмин! Просто повешусь!
– А почему так-то? – Он встал на коленки, все еще слегка покачиваясь от боли. – Хуже Витьки, что ли, твоего покойного я, да?
– Ненавижу! – произнесла Дина и снова заревела. – Как же я тебя ненавижу… Ты… Ты мне всю жизнь сломал!