Чужеземец
Шрифт:
— Здравствуй, Саумари, — голос её был нежен и звонок, словно дюжина дюжин бронзовых колокольчиков.
— И тебе здоровья, Ночная Госпожа, — на сей раз язык подчинялся мне. — Хотя не думаю, что твоему здоровью что-то угрожает. Или и у бессмертных бывают камни в почках да гнилой кашель?
— Помнишь ли, Саумари, — не замечая моей шутки, сказала она, — как много лет назад ты стояла в моём храме передо мною, и просила?
— Я хоть и стара, но на память не жалуюсь.
Мне не удавалось найти нужный тон. Как с ней держаться? Как с бессмертной богиней? Мольбы, почести? Перебьётся. Тем более что её
— Так вот, сейчас я сама стою перед тобой и молю о помощи. Я, бессмертная, молю смертную. Хочешь, на колени встану?
— Что стряслось-то, госпожа Алаиди? — прервала я поток её красноречия. — Ума не приложу, на что тебе старая ведьма? И даже не ведьма, а так… обманщица.
— Тогда ты стояла перед моим алтарём, — будто не слыша меня, продолжала она, — и в слезах молила о сыне. Молила исцелить его смертную болезнь, дать ему жизнь. Я слышала каждое твоё слово, я обоняла жертвенную кровь. Но поверь, я ничем не могла тебе помочь. Мы, боги, можем многое, но не всё. Линии судьбы чертятся не нами. Пойми, это Мировая Судьба, которая превыше богов, хотя сама она не бог, не человек и не зверь. Она неживая, она не видит, не слышит, не думает, не чувствует. Она просто есть, и из её мертвого дыхания рождаются живые судьбы. И богов, и людей, и всякой мошки. Твоему сыну было предначертано умереть, не дожив до года сверх первой дюжины. Это неизменяемо. Ни я, ни мой брат Хаалгин, ни отец наш, Хозяин Молний, ни дед, Пастух Звёзд, ничего тут не смогли бы поделать. Не стану врать, будто я разрывалась от жалости к тебе, хотя ты мне и симпатична, ты сильная женщина, я хотела бы иметь такую жрицу… Я даже слегка помогла тебе.
Миухири умер легко, без боли. Я наслала ему светлый сон…
— Зачем ты оправдываешься, бессмертная? — Я приподнялась на соломенном ложе. — Или вам тоже знакомо чувство вины? Тебе стыдно, госпожа Алаиди? Так не стыдись, я верю, что ты не могла сына моего спасти. И я не всех больных, что ко мне приносили, исцеляла. Травы сильны, но не всесильны. Другого я не могу тебе простить — что ты не дала мне никакого знака, что просто спряталась от боли моей и тоски куда-то в свои ночные пределы. Закрылась от меня лунным светом…
Бывает, что ничем нельзя помочь. Но и тогда, если любишь, можешь разделить с человеком его горе, взять на себя частичку его беды. А ты, бессмертная, не любишь никого из нас. И родичи твои тоже не любят. Вы и друг друга-то не любите.
Я не о плотской страсти говорю, хотя смешно, у вас же и плоти-то нет… Я отказалась от вас, боги, потому что вы мне не нужны, такие.
— Но сейчас ты нужна нам, — возразила богиня. — Завтра… Ты сама не понимаешь, сколь многое зависит от того, что случится завтра…
— А как же Мировая Судьба? — ввернула я. — Разве завтрашнее не предначертано?
Разве не предопределён полёт каждой мухи?
Госпожа Алаиди поглядела на меня с грустью.
— И предначертанное, бывает, отменяется. И тогда оказывается, что предначертано было другое… Это сложный разговор, Саумари. Но небеса в страхе. Мы все ощущаем, как нечто вторгается в наш мир… некая Сила, которую мы не в состоянии понять. Но чувствуем, что если она ворвётся сюда, то нам не останется места. Мы уйдём — и не в какой-то новый мир, а попросту исчезнем. Мы, бессмертные, умрём навсегда. Когда умираете
Может, не сразу, может, по вашему счёту пройдут дюжины дюжин лет — но для нас-то это единый миг.
— Сочувствую, — сказала я. — Нет, правда, сочувствую. Как сочувствовала бы не слишком приятным соседям, у которых в доме случился пожар. Но при чём тут я?
— Если завтра ты выберешь жизнь, если отречёшься от чужой веры, поклонишься нам — тогда равновесие выровняется, тогда дырка, возникшая в ткани мироздания, затянется.
— С чего бы это мне такая честь? — хмыкнула я.
— Ты всё равно не поймёшь, а я хоть и могу в твоём сне растягивать время, но тут сколько ни объясняй, никакого времени не хватит. Просто поверь — это так. Иначе зачем бы мне приходить к тебе, смертной, и униженно просить тебя о милости?
Просить о жизни — моей, детей моих, братьев и сестёр, отца и дядьёв, деда и…
Кажется, она вознамерилась перечислять весь их многочисленный род. Этак и впрямь ночи не хватит…
— Не проси, луна, — оборвала я её речь. — Это невозможно. Я не предам.
— Кого? — горько скривилась она. — Этого безумного Истинного Бога? Эту жалкую выдумку? Она тебе столь дорога?
— Ты и сама выдумка, — возразила я. — А насчёт Истинного Бога — не знаю. Знаю только, что есть люди, которые мне дороги, и которых я убью своим предательством.
— Ты про чужака и мальчишку? Зачем они тебе? Я понимаю, Миухири, родная кровь…
Но эти… Ты привязалась к ним просто потому, что сердце твоё было пусто и тебе хотелось его хоть кем-то заполнить. Вместо них мог оказаться кто угодно.
Впрочем, я готова заключить с тобой договор. Я помогу им в пути, избавлю от погони, от превратностей, помогу им найти то, что они ищут… Пускай улетают. Но ты за это выполнишь мою просьбу…
Был миг, когда я чуть было ей не поверила. Так соблазнительно это звучало… Уж её-то сил хватит, чтобы сделать путь Алана с Гармаем не страшнее лёгкой прогулки.
Но я, торговка бывшая, и о другом подумала. Как там изящно старичок Амизигу-ри выразился насчёт цены? Спасу ли я их своей смертью? Вполне возможно. Спасу ли я их, заключив соглашение с Госпожой Алаиди? Тоже возможно. Но и там, и там остаётся риск. Богиня-то, получив желаемое, может и обмануть. И тогда равенство получается. Но вот как взглянул бы Алан на то, что я над верой его надругалась?
Над тем, что ему всего дороже? Пускай сама я и не верю… Но если любишь — как можно топтать сердце любимого? Тем более, когда есть простой выход — умереть.
Вот и ломается равновесие…
— Нет, госпожа. Не пройдёт, — решительно сказала я. — Способ их спасения я уже выбрала, и тебе меня не отговорить. Это окончательное решение.
— Я вижу, — кивнула она. — Жаль… Ты жестока к нам. Я могла бы угрожать, что в отместку погублю твоих щенков… но скажу правду — не в моей это власти. Их линии судьбы закрыты для богов ночи и богов дня… И посему простимся.
— Да, — согласилась я. — Прощай, луна.
Фигура её на миг сверкнула нестерпима ярко, потом дрогнула — и втянулась в белый луч. Миг — и обычный лунный свет заливает каменный пол, и кружится в нём обычная мошкара.