Чужеземец
Шрифт:
— Бараны?
— Бараны, бараны, — кивнул волхв. — Я им вместо вас баранов показал. Баранов они и увидели. И купец тоже баранов видел, и работники его. Хорошо, отара большая, на глаз парой больше, парой меньше, не заметишь… Ну, прощайте, пора мне…
Может, когда и свидимся… И помни, Аалану — я твоему Богу не враг.
И вспыхнуло над головой старика солнце, длинные седые кудри на миг позолотели… а потом стало горячо щекам. …Да, щёки напекло. Вместе с головой. Изрядно же он сна ухватил — солнце заметно сместилось, и там, где была спасительная тень, сейчас плескалось жаркое золотистое
Алан поднялся, крутя головой и соображая, куда лучше перекатить чурбачок.
Пожалуй, за дом.
Но тут в ворота деликатно постучали. Хоть Гармай и распахнул их с утра, но посетители, очевидно, робели старой ведьмы.
— Не заперто, — крикнул Алан. — Входи, добрый человек.
И добрый человек не замедлил войти.
Был он высок и широк в кости, чёрные кудлатые волосы перевязывал на затылке шнурком, а бычью шею его охватывал кожаный ошейник. Из одежды на нём только и имелось, что давно не стиранная набедренная повязка. Грудь густо поросла, но почему-то не чёрным, а рыжим волосом, а мышцы бугрились как у циркового борца.
Войдя на двор, человек окинул Алана долгим, внимательным взглядом и, опустив голову, пробубнил себе под нос:
— Мне бы это… госпожу Саумари.
Ну, всё с ним было ясно — очередной страждующий, до которого ещё не докатилась весть о ведьминой командировке.
— Должен огорчить тебя… — вздохнул Алан. — Госпожа Саумари в долгой отлучке, и вернётся не ранее, чем спустя половину луны, а то и позднее. К больному её позвали, в северные края.
— Вот так всегда… — скривился, точно от недозрелого яблока, посетитель. — Всегда! И досталась же мне злая судьба…
— Как тебе имя, добрый человек? — полюбопытствовал Алан. — И какое дело привело тебя сюда?
В принципе, всё уже было сказано — нет тётушки и долго не будет, позже приходи.
Но вот так просто отшить человека казалось неприличным. Тем более рабский ошейник… Алан не раз ловил себя на том, что перед здешними рабами чувствует какую-то непонятную вину. Словно лично он, Ёлкин Алан Викторович, обратил их в рабское состояние. Интеллигентские комплексы, посмеивался он над собой. Как оно в восемнадцатом веке началось, так и длится… проще надо быть, проще. Но каждый раз, разговаривая с человеком в ошейнике, он давил в себе смущение.
— Хаонари меня кличут, почтенный, — тихо поведал пришелец. — А дело у меня такое — зубами маюсь. Вон, — ткнул он грязным пальцем в щёку. — Четвёртый день как не отпускает. Я уж и богине Гоуманиди молился, и золу в тёплой воде размешивал, полоскал, а оно всё хужее и хужее. Одна осталась надежда, на госпожу Саумари.
Сильная она ведьма, такие заклятья знает, что…
— Не повезло тебе, — сочувственно кивнул Алан. — Но знаешь, госпожа Саумари, отбывая, всем просила передать, чтобы с мелкими болячками шли к бабке Хигурри да бабке Миахисе, они справятся.
— К баабкам, — недовольно протянул Хаонари. — Бабкам платить надо, монетой али едой какой, а где ж мне взять-то? Сам видишь, — провёл он пальцами по ошейнику, — в рабском я звании. Госпожа-то Саумари добра, она и в долг полечить может, а эти — да скорее удавятся.
Его убитый вид совершенно не вязался с могучей внешностью. Алан лишний раз подумал, что было бы тут с ним самим, не реши он в свой последний отпуск стоматологические проблемы. Тоже бы по ведьмам бегал?
— Знаешь что, Хаонари, — решил он наконец, — я могу тебе одолжить денег, на лечение. Сколько эти бабки запросят? Полудюжины медяшек хватит?
— Нет, почтенный, — грустно пробасил Хаонари, — не возьму я твоих монет, отдавать-то нечем. Ничего своего нет, окромя повязки, да и то — хозяин дал, господин Заулай.
Он вновь помолчал, прямо на глазах наливаясь пепельной скорбью. Потом продолжил:
— Не помогли бы мне твои деньги. Или потерял бы я их, или бы хозяин отнял. Такая уж мне злая судьба досталась. Всю жизнь страдаю, мучаюсь, и во всём мне не везёт. — Помолчав, он добавил: — Несправедливо как-то всё устроено. Одному радости, другому беды. Вон у хозяина моего, господина Заулая — у него сроду зубы не болели, хоть и старый уже. Ему, господину, и еда сладкая, и две жены его ублажают, старая да молодая, и денег навалом. Ещё бы, старшина квартала красильщиков, все заказы через него идут и серебро к рукам так и липнет. А мне сызмальства — плети да розги, тяжкий труд и болезни… Нет, точно тебе говорю — несправедливо земной круг устроен. Неправильно его боги вылепили.
Алан молчал. Что тут было сказать? То есть очень много что было, только вот обещал же он старухе временно завязать с проповедью! Тем более, что скоро отсюда уходить, с этим рабом печального образа всё равно толком не повозиться, не разъяснить даже самые основы христианской веры, не говоря уже о подготовке к крещению.
А кроме того, что-то смущало его в словах бедняги Хаонари. Проскальзывала некая нотка… еле уловимая интонация.
— Послушай, почтенный, — меж тем спросил зубострадалец, — а тебе-то имя как?
— Имя мне Алан, и гощу я у госпожи Саумари, лечит она меня от тяжёлой болезни.
— Доводилось слышать, — кивнул Хаонари. — А правду про тебя говорят, что ты людям о каком-то Истинном Боге рассказываешь? Что же это за такой особенный бог?
У Алана зачесался затылок. Вот и прямой вопрос. Точь-в-точь по апостолу Петру:
«будьте всегда готовы всякому, требующему у вас отчёта в вашем уповании, дать ответ с кротостью и благоговением». Отмолчаться? И значит, Хаонари всюду разнесёт, что чужеземец Алан испугался своей веры?
— Что ж, отвечу, — без особой радости начал он. — Я действительно явился на земли Высокого Дома, чтобы принести известие об Истинном Боге, Создателе всего, что существует.
— А как же наши боги, которых мы почитаем? — удивился Хаонари. — Разве ж не они землю вылепили?
Пришлось объяснять о падении демонов, об идолах и жертвах… Он увлёкся, говорил долго и обстоятельно, приводил яркие примеры и неожиданные сравнения. Только изредка пробегала по краю сознания осторожная мысль: а поймёт ли невежественный раб все эти хитросплетения? С другой стороны, если Господь прикоснётся к его сердцу… ведь именно простецам и детям открывается Истина…