Чужеземка
Шрифт:
– Нельзя, цыганский закон запрещает! Ты мужчина, да еще чужак. Уходи скорее, а то дядя увидит, плохо будет.
К ним уже бежал, выкрикивая ругательства, какой-то цыган. И Михаил поспешил уйти, проклиная, на чем свет стоит, и немилосердный цыганский закон, и свою глупую чувствительность.
В вагоне еще не выветрился запах табора. Везде виднелись следы недавнего пребывания цыганского племени – пестрели забытые ленточки, валялись пустые бутылки и консервные банки. По проходу ходила возвратившаяся, наконец, проводница и вполголоса причитала.
– Что понаделали-то, изверги, –
Из тамбура показалась почти забытая Михаилом толстая тетка, которую обманула старая цыганка Рубина. Она шла, заглядывая под скамьи, видимо, что-то разыскивая. Дойдя до проводницы, жалобно спросила:
– Платочка не видели? Хорошенький такой, с вышивкой…
– Никак, стащили? – всплеснула руками проводница.
– Видать, так, – тетка в расстроенных чувствах опустилась на скамью.
– Намусорили, нагадили, а ты изволь за ними убирать, – причитала проводница. – Еще и бесплатно проехали!
– По мне, так я бы их всех в тюрьму пересажала, – поддержала ее тетка, багровея от праведного гнева. – А то шляются всюду, добрым людям житья от них нет.
Михаил стоял, облокотившись о переборку, задумчиво смотрел на коробку с шашками, край которой выглядывал из забытой им на полке сумки. Внезапно он очнулся, словно ему в голову пришла какая-то мысль, и зло улыбнулся.
– Да что в тюрьму, – сказал он. – Уж лучше сразу расстрелять.
– И правильно, – не расслышав сарказма в его голосе, обрадовалась тетка. – Чтоб другим неповадно было.
– Только уж всех сразу – и стариков, и женщин, и детей, чтобы и семени их не осталось, – Михаил уже не улыбался, говоря это. Тетка испуганно прижалась к переборке, увидев его окаменевшее лицо. – А еще можно сжечь и пеплом огороды удобрять. У вас же есть огород, правда?
– Да что же это такое? – уже чуть не плакала тетка. – Сначала цыгане, теперь вот этот… Есть здесь милиция или нет?
– Есть, есть милиция, – успокоила ее проводница и обрушила свой долго сдерживаемый гнев на Михаила. – А ты бы, молодой человек, не обижал людей-то! А то вот возьму и высажу тебя с поезда, будешь знать…
Михаил неожиданно рассмеялся.
– А что, высаживайте, – весело сказал он. – Все равно мне с вами не по пути.
Взял свою сумку, закинул в нее коробку с шашками и пошел из вагона.
– Спятил, – произнесла, удивленно глядя ему вслед, проводница.
– Сглазили, – высказала догадку тетка и, неумело и торопливо, перекрестила свою гороподобную грудь.
И обе они замолчали, тревожно оглядываясь, словно опасаясь увидеть в углу вагона забытого цыганами черта, бенг рогэнса.
А Михаил шел по опустевшему, после того как с него ушли цыгане, перрону и улыбался. Он уже все обдумал и принял решение. У него было еще две недели отпуска, которыми он мог распоряжаться, как ему заблагорассудится. И он непременно найдет Зору, и она погадает ему, пусть даже прежде придется потратить немало времени и сил, чтобы завоевать ее доверие.
Он шел и чувствовал, как с каждым шагом в нем пробуждается и крепнет цыганский дух, романипэ. И думал о том, что, если правы ученые, и все люди на земле произошли от общих предков, будь то даже библейские Адам и Ева, значит, в каждом человеке есть хотя бы капля цыганской крови, романо. Надо только быть честным с самим собой, и не бояться признать этот факт.
И Апокалипсиса не случится. Теперь он точно это знал.
Тупик
Девушка на сцене, в белом простеньком платье и венком из полевых ромашек на голове, слегка хрипловатым голосом протяжно и чуть заунывно исполняла бесхитростную старинную песенку «Валентинов день». А в переполненном зрителями актовом зале школы только чье-то простуженное дыхание нарушало звенящую тишину.
Глаза девушки сияли небесным светом, и даже слезы не могли притушить его. Незряче смотрела она в зал – а видела, казалось, то далекое и непонятное уму человеческому, что открывается порой только безумцам. И зрители, завороженные этой тайной, затаив дыхание, переживали за свое собственное бессилие помочь ее горю.
И среди них был юноша, который любил ее – девушку с небесными глазами, умирающую на сцене. И даже когда зал взорвался аплодисментами, он оставался все таким же безучастным на вид, словно был в этот миг далеко-далеко отсюда, в той ирреальности, в которую звала за собой их всех юная пророчица, но куда дошел и заглянул в бездну он один.
А юная артистка в это самое время стояла за кулисами и, закрыв глаза, вслушивалась в шум, который глухо, словно отдаленный расстоянием морской прибой, доносился из зрительного зала. Ее собственное сердце частыми сильными ударами разрывало ей грудь, и впору было его удержать, чтобы не случилось непоправимого, но ей сейчас хотелось этой боли, потому что именно она и была единственным и самым осязаемым для нее ощущением счастья. Боль в это мгновение была благом, и девушка даже радовалась ей и ее силе.
Кто-то подошел, обнял ее за плечи и поцеловал в щеку, всю в крошечных капельках невысохших слез.
– Милый мой друг, ты рождена для сцены, – пророкотал за ее спиной могучий, уверенный в себе голос. Это был руководитель их школьного драмкружка. Актер из местного городского театра, он подрабатывал в их школе, пытаясь обеспечить безбедное существование своим чадам, многочисленным и любимым. Высокий, с благородной сединой на висках мужчина легко развернул ее к себе, заглянул в жарко запылавшее лицо. – Тебя ждет великое будущее, поверь мне, старому, когда-то тоже небесталанному, актеру. «И, в гроб сходя, благословил…»!
Девушка чувствовала, как его сильные руки нежно и властно обнимают ее, и понимала, что ради второго его поцелуя она готова выйти на сцену и сыграть еще раз, на пределе человеческих сил, но уже не будет счастлива, ни сейчас, ни когда-либо в жизни, потому что этот человек все равно никогда не полюбит ее – так, как ей бы хотелось, как ей необходимо, а значит, все будет бессмысленно и напрасно…
Мужчина задержался на миг перед дверью с табличкой «Строительно-монтажное управление». Затем решительно постучал и вошел.