Чужеземка
Шрифт:
– Да. Я придумал себе цель в жизни, чтобы жизнь не казалась такой серой. Но я сделал ее черной. Я к чему-то стремился, мучился, озлоблялся. Платил непомерную цену. А ведь все так просто – надо жить и не мечтать о звездах. Твоя любовь мне дороже любой мечты.
Альбина повернулась, подошла к нему и положила руки ему на плечи. Маленькие ладони ее, остуженные стеклом, были холодными. Он накрыл их своими ладонями, большими и горячими, и просительно, как ребенок, взглянул на нее.
– Ты по-прежнему любишь меня?
– Все вернется, – ответила она, не подумав, упоенная своей победой. – Ты будешь добр и ласков, и я вновь буду любить
Альбина почувствовала, как он вздрогнул, и пожалела о своей откровенности. Но тут же улыбнулась над этим своим страхом. Он проиграл и стал навсегда ее пленником. Может быть, она действительно его любит – он такой красивый и умный, и так беспомощно смотрит на нее. Нет, пожалуй, она точно его любит. Он очень славный и весь в ее власти.
– Мне пора, – произнес он нерешительно. – А то не пустят в гостиницу.
Альбина чуть было не пожалела его, но быстро опамятовалась. Нет, не надо торопиться, он никуда уже не уйдет.
– Да, – ответила она. – Возвращайся завтра. Я буду ждать.
– Можно, я тебя поцелую?
Альбина сама поцеловала его, прижавшись всем телом. Затем он целовал ее. Наконец она опомнилась. И он ушел…
Поезд замедлил ход. Вскоре железнодорожное полотно разветвилось, и за окном показались станционные постройки. Сразу за ними начинался какой-то крупный населенный пункт. Теснились пятиэтажки, сновали автомобили, спешили пешеходы. Городок жил обычной, размеренной жизнью, такой непохожей на ту, что сейчас протекала в вагоне, будто это была другая планета, со своими жителями, законами и обычаями.
Михаилу было хорошо знакомо это состояние отстраненности. Оно возникало у него, когда он возвращался из деревни, где обычно проводил свой отпуск. За несколько недель он отвыкал от городской суеты, уличного гама, людского потока, и ему требовалось два-три дня на «акклиматизацию», как он это называл, чтобы прийти в душевное равновесие с окружающей средой. Но и после этого ему еще долго снились крупные, с кулак величиной, звезды над лугом, заросшим пахучим клевером, звонкая речушка со стайками серебристых рыбок, березняк, пронизанный косыми лучами солнца, и тишина – все то, чем была заполнена его деревенская жизнь. Тишина в его снах выглядела так: вокруг ни дуновения, ни звука, безбрежная синь и ощущение покоя. Порой Михаил думал, что эти его сновидения есть ничто иное, как провидение будущего, что когда он умрет, его душа окажется там. И тогда он переставал страшиться неизбежности смерти. Он успокаивался.
Такие минуты покоя были крайне редки, и он их ценил. Михаил не был избалован душевным комфортом. Чаще, чем радовался, он страдал от мысли, что жизнь его, как, впрочем, и жизнь многих его друзей и знакомых, бессмысленна. Они живут без всякой цели, лишь потому, что родились. Работают, поскольку нужно есть, пить, одеваться, обставлять мебелью квартиру. Они и семьей-то обзаводятся не по любви, а потому что это велит им закон природы. Все, что они делают, было уже заранее, еще до их рождения, предопределено. На их жизненном пути кто-то неведомый заранее расставил указатели, которым они были обязаны повиноваться, и они не смели нарушить навязанные им правила.
У цыган же, казалось Михаилу, многое было иначе. Их нравственные законы не запрещали им обманывать, воровать и наживаться на чужой беде. Но эти законы были известны всем. И это было честнее, чем то, что происходило в окружающем их обществе, где процветали те же ложь и обман, но под маской ханжеской морали и лицемерной добропорядочности.
А еще цыгане могли выбирать, как им жить, по какой дороге идти. Он же, Михаил, всю свою жизнь стремился свернуть с той единственной, по которой его вели. Он чувствовал, что за каждым его движением следят миллионы глаз, и миллионы рук готовы в любую минуту схватить и наставить его на «путь истинный», если он, по их мнению, ошибется в своем выборе. Но хуже всего, что среди его преследователей были и самые дорогие ему люди…
От этой незримой, но цепкой опеки он порой задыхался, словно ему не хватало кислорода в воздухе, которым он дышал, и он со страхом отмечал, как в нем постепенно атрофируются такие понятия, как воля, высокие порывы, жажда идеала, а освободившееся место занимают привычка и покорность. Он сознавал, что процесс этот, подстегнутый его любовью к Альбине, ускорится. Поэтому к безысходной тоске, владевшей им с той минуты, когда он ушел от Альбины, примешивалась и некоторая доля облегчения…
Старенький тряский трамвайчик вез его по ночному городу, и в редких звонках его Михаилу слышался чей-то жалобный крик. Так кричали чайки по ночам тем летом, когда он встретил Альбину. Море плескалось у берега, и это было самое счастливое лето в его жизни.
Задумавшись о прошлом, он не заметил, как проехал свою остановку у гостиницы. Конечная остановка трамвая была у железнодорожного вокзала. Теплый мягкий свет освещал изнутри крохотное здание. Очереди возле кассы не было.
Купив билет, Михаил подошел к почтовому окошку. Взял бланк, написал несколько фраз, потом зачеркнул их. Скомкал и выбросил. Взял другой бланк, и уже не перечитывая, протянул его заспанной женщине в окошке. На бланке торопливым неровным почерком было написано: «Что ушло, не вернешь. Люблю. Прощай».
Михаил заплатил за срочную телеграмму. И ушел на перрон, где уже стоял в ожидании ночной поезд дальнего следования…
Цыганский табор пришел в движение. Как только поезд остановился, повторилась та же картина, что и при посадке, но теперь уже вещи передавали из вагона. Очень скоро перрон заполнила гора тюков.
По расписанию поезд стоял на этой станции полчаса, и Михаил вышел из вагона. Прорвав завесу туч, светило солнце, и пахло разогретым машинным маслом. Цыгане мужчины, сбившись тесной кучкой, что-то оживленно обсуждали, размахивая руками, со стороны могло показаться, что между ними сейчас вспыхнет драка. В центре стоял старый цыган и недовольно хмурился, но пока молчал, слушал. Его слово было решающим, и он не торопился его высказывать. И между делом наблюдал за тем, как женщины и дети перетаскивают пожитки табора с перрона на привокзальную площадь.
Михаил тоже смотрел в ту сторону. Среди юных носильщиков он увидел и Миро. А затем сердце его забилось сильнее. Зора почти волоком тащила огромный баул, и была похожа на трудолюбивого черного муравья, взвалившего на себя ношу вдвое больше себя. Чтобы волосы не мешали ей, на голову она повязала платок, опустив один конец его за спину. Михаил быстрым шагом нагнал девушку.
– Давай помогу, – сказал он и протянул руку, чтобы взять баул.
Но Зора не отдавала свою ношу и что-то лопотала, непонятное и тревожное. Михаил растерянно топтался рядом, не понимая, пока она не проговорила по-русски: