Чужие и близкие
Шрифт:
В такие минуты Женька ненавидела тетю Полю, в душе накипала горечь и злость, и чем дальше они шли от дома, тем меньше испытывала Женька первоначального страха и тем больше стыда и злости на себя испытывала она. Когда приходилось раздеваться и сматывать с себя по куску материю, а делала это тетя Поля почти перед каждым новым домом, Женька готова была провалиться сквозь землю. А однажды тетя Поля заставила ее раздеваться в сенях какого-то дома, где жили, видимо, ее знакомые, которым она доверяла. Женьке пришлось совсем снять с себя кофту, чтоб было удобнее, и тут она заметила, что сквозь занавеску наблюдает за ней какой-то мальчишка. У Женьки слезы выступили на глазах, она прикрыла грудь руками, опустила голову, а тетя Поля даже глазом не мигнула, только усмехнулась своими усиками и продолжала сматывать материю. Она смотала ее всю до конца, пощупала Женькину грудь и сказала:
— А ничего, хороша. Пущай облизнется — тебя не убудет.
Женька хотела выскочить из дома в чем была и бежать без оглядки, куда глаза глядят, но тетя Поля поймала ее за руку.
— Ну, чего ты, чего прыгаешь, ровно коза, правду ведь говорю. Ты меня слушайся, своего товару стыдиться нечего — не краденое, свое.
Так они ходили до самого вечера, сумерки застали их на окраине поселка, и тётя Поля решила заночевать в каком-нибудь доме. Она попросилась к старикам, которым продала отрез, и те согласились, но в последний момент она почему-то передумала и заторопилась, решила идти дальше, в тот кишлак, который они проехали. — Куда ж это вы на ночь-то глядя, — уговаривали ее хозяева, — оставайтесь.
Это были одинокие старик и старуха, оба сына на фронте, невестка к матери жить ушла, старик работал путевым обходчиком, на ночь уходил дежурить, старуха оставалась одна, и ей, видно, тоскливо было но ночам, хотелось поговорить с кем-то, отвести душу. Но тетя Поля почему-то решила, что им обязательно нужно поспеть в кишлак, чтобы рано утром уже пойти по домам.
Может, заночуем здесь, — попросила Женька. Ей тоже не хотелось идти сейчас куда-то во тьму, по пустынным дорогам.
— Ладно уж, — согласилась тетя Поля, но видно было, что ей очень хочется уйти поскорей отсюда.
Они устроились в сенях, на деревянной лавке, старуха принесла им молока, и они поели, взяв лепешку из тех запасов, что тетя Поля собрала в двух кошелках. А там было теперь снеди видимо-невидимо: штук сорок яиц, килограмма полтора сала, мука, мясо и еще бог знает что! Но тетя Поля берегла все это как зеницу ока, и Женька удивилась даже, что она взяла оттуда лепешку Наверно, если бы стал вопрос — жизнь или кошелка, тетя Поля отдала бы жизнь.
Они уже засыпали под мерный говор старухи, рассказывавшей им про своих сыновей, когда послышались голоса и дверь потрясли удары.
— Эй, Никитишна, — кричали за дверью, — у тебя, что ли, эта карга с усами?
— Чего? — не разобрала старуха.
— Ну эта, разносчица, с шелком, вместе с девчонкой она ходила здесь, продукты выманивала у наших…
Тетя Поля кинулась к старухе и умоляюще замотала головой. Она прижимала руки к груди, смотрела на нее молящими глазами.
— Ась? — переспрашивала старуха. — Чегой-то я не пойму, про што кричишь? — А сама открывала в это время заднюю дверь, ведущую через кухню на огороды. Тетя Поля торопливо хватала то одно, то другое, совала все в свои кошелки, не знала, видно, что делать раньше.
— Ох, чуяло мое сердце, ведь вот как чуяло, не хотела тут оставаться!
— Бегите задами, — говорила старуха, — бегите, а я их задержу пока.
Протяжным голосом, вроде бы спросонья, она отвечала тем, что стояли за дверью:
— Это Которая? Что шелк полосатый разносит, ли?
— Ну да, елки-палки, шелк, шелк, она у вас еще ночевать собиралась, мне ведь мужик твой говорил на станции. Я ее давно ищу, старые счеты, как говорится, уж теперь-то она от меня не уйдет!
— Собиралась она к нам, это верно, да вот потом, как чай попили, поужинали, спать легли, стала я ей рассказать про наше житье, про тебя помянула…
— Ты чего мне байки рассказываешь, чего голову морочишь — у тебя она или нет? Открывай, а не то дверь выломаю.
— Я те выломаю, я те выломаю. Вот Васютке на фронт напишу, он те выломает, он те живо мозги вправит, живоглот ты эдакий, ты мне, что ли, чинил дверь, ты мне крышу наладил? Чем ходить тут, за каждым подглядывать да девок щупать, шел бы ты лучше воевать, а то нашелся начальник, дверь он ломать будет!
— Ну и язык у тебя, Никитишна, ну шило чистое, ей-богу. И как он терпит только, мужик твой. Я б на его месте сбежал давно.
— Вот ты и беги на здоровье, мы тебе только спасибо скажем.
Пока шел весь этот любезный разговор, Женька с тетей Полей выбрались из дома и побежали через огороды. Они перелезли через деревянный штакетник. Женя помогла тете Поле перебраться через него, забрала все кошелки и одежду в свои руки, и они что есть духу побежали дальше, в поле, через пахоту, не разбирая дороги, куда глаза глядят — только бы подальше от этого поселка, от этого голоса, а тетя Поля все приговаривала:
— Вот ведь чуяло мое сердце, как есть чуяло, не хотелось тут на ночь оставаться, ровно знало, что этот злыдень пронюхает. Ну ровно кто шептал мне: не надо, не оставайся, не оставайся, уходи! Это ты все — останемся, заночуем… Вот теперь и заночуем в открытом поле. Ой, горе мне, кажется, бегут они сюда, слышишь, собаки лают? Действительно, был слышен собачий лай, крики, засветились какие-то огоньки, похоже было, что факелы зажгли, и все это стало Приближаться.
Они побежали еще быстрей, но бежать было трудно, ноги вязли в рыхлой земле, и очень скоро они выбились из сил, тётя Полй Дышала, как загнанная лошадь но продолжала бежать, и Женька стала даже отставать от нее.
— Ты… ничего, ты… не бойся… — бормотала тетя Поля, оглядываясь, — ежели что, говори — не знаешь меня, просто попросила, дескать, помочь ей поднести продукты — я и поднесла… А кто она, откуда — не знаю.
Женька чувствовала, что бежит из последних сил, еще немного и упадет, она крикнула тете Поле, чтобы та взяла у нее кошелки, но тетя Поля, видно, не слышала, она продолжала бежать впереди, и только было слышно ее тяжелое, с присвистом дыхание.
Женька хотела догнать тетю Полю, рванулась вперёд и вдруг стала проваливаться куда-то, нога подвернулась, и она, вскрикнув, упала на дно сухого арыка. Она заплакала от боли и от обиды, хотела тут же подняться, но от ноги вверх, до самой головы, пронзила ее резкая боль, Женька охнула, присела и снова повалилась на сырой валежник. Она лежала на перепревших, полусгнивших листьях и ветвях, плакала, и плечи ее содрогались от холода и горя. Теперь уж она не прислушивалась к голосам погони, ей теперь было все равно — поймают ее или нет, и даже что с ней сделают, если поймают, ей тоже было безразлично — она не думала ни о тете Поле, ни о матери, и только одно лицо все время стояло, перед ней — она видела перед собой отца и сквозь слезы говорила ему одному последние, как она думала, лова в своей жизни. Больше всего ей было обидно, что он даже не узнает, какая у нее судьба, не узнает, куда она делась, что с ней случилось. И от этого ей стало совсем горько.